Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— Да, народ никчемный, хилый, — согласился самарец, — защитники будут неважные.
Киселев присмотрелся. Лица у всех тревожно настроенные, ждущие. Плотно сжаты губы. Редко блеснут улыбкой глаза. Еще реже слышится смех, да и тот напускной, деланный. Привычное ухо сразу улавливает в голосе фальшивые ноты, а наметавшийся глаз легко отличает неискренность улыбки, неискренность выражения лиц. Свое душевное каждый держит про себя. Своими наблюдениями Димитрий поделился с самарцем.
— Это понятно, — ответил тот, — ну что общего между этими людьми? Что может спаять нас? Идея? Но, по правде сказать,
Вместе с толпой Киселев продвинулся к комнате, где заседала приемная комиссия. Видно, как многие волнуются, берясь за ручку заветной двери. Выходят из комнаты со смущенными, жалкими улыбками или мрачные, со злобно искривленными губами. Почти каждого выходящего встречают вопросом:
— Ну что, как?
— Принят, — бодро старается ответить спрошенный, но губы сами собой складываются в кислую улыбку.
Среди ожидающих очереди почти ни одного спокойного лица. Сквозь толстый слой различных забот пробивается одна мысль:
«Возьмут или не возьмут?»
К Димитрию протискался сибиряк.
— Неужели все это непротивленцы?
— А что?
— Смотрите, как никому из них не хочется в армию.
Димитрий улыбнулся.
— Да, желания мало, радости еще меньше.
— Какая к черту радость, — негодует сибиряк, — ее и на грош нет! Наоборот, радуется тот, кто выходит из этой комнаты признанный к службе негодным. Вон, смотрите на того белобрысого, — безусловно негоден.
Сквозь толпу протискивается молодой человек в фуражке с темным бархатным околышем. Каждый мускул на лице молодого человека дрожал радостью.
— Ну что, как?
Молодой человек возбужденно оглядывается во все стороны.
— Негоден.
И вдруг не выдерживает, — громко и радостно смеется:
— Пойти вспрыснуть!
— Вот видите, — волнуется сибиряк, — и не один он, этот молодой человек, радуется, я ни от кого здесь не слыхал желания идти. Каждый ждет и желает, чтобы его признали негодным к службе. Большевики!
В голосе сибиряка негодование, в глазах печаль.
— Ну что вы, какие ж это большевики, — насмешливо улыбался Димитрий, — просто неприемлющие войны интеллигенты.
Сибиряк не замечает насмешки в голосе Димитрия и безнадежно машет рукой.
— Ах, оставьте, большевики, все большевики.
— Нет, гораздо проще, — серьезно и спокойно замечает самарец, — шкурники. Хорошо бы побить большевиков, но чтобы их побил кто-нибудь другой за нас.
Очередь дошла до Киселева. Переступая порог комнаты, Димитрий почувствовал, что слегка волнуется.
Заявил комиссии о болезни сердца. Врач, сердитый, замшелый старик, мимоходом приложился ухом к груди Димитрия.
— Хорошо, пойдешь на испытание.
Через две недели Киселев получил документ о том, что из-за болезни сердца признан к военной службе негодным.
Глава вторая
Конец Чернораевой заимки
Овраг проходил в версте от Чернораевой заимки. От прошлогодних ометов шла к оврагу узенькая тропка, проложенная в сухом почерневшем бурьяне, спускалась вниз по крутому желтому берегу и терялась в густой мелкой заросли на дне оврага. Кузница, с середины зимы вырытая рядом с землянкой, работала день и ночь. Ковали наконечники для пик, чинили старые поломанные дробовики, точили заржавевшие шашки. Любовно просматривали каждую винтовку, отнятую у солдат и милиционеров. Работали на переменках кузнец Василий с Петрухиным да за молотобойцев Иван Каргополов со стариком Чернораем. Наезжал Прокофий из Костиной и целыми неделями оставался в кузнице, когда Петрухин отправлялся в очередной объезд по деревням.
По ночам со стороны Иртыша сворачивали в овраг мужики, закутанные в теплые собачьи дохи, говорили условный пароль точно из-под земли выраставшим часовым и молча проезжали в глубь оврага. У кузницы нагружали широкие розвальни еще не отточенными наконечниками для пик, радостно перекладывали сеном, туго-натуго перетягивали веревками И тихо смеялись в лохматые воротники.
— Пшеничку на базар везем.
— Шибко не поздоровится колчаковцам от этой пшенички.
Алексей выходил провожать мужиков и, шагая рядом с ними по глубокому снегу, давал последние указания.
— Точите, товарищи, скорей, вот-вот понадобятся.
— За нами, товарищ Петрухин, дело не встанет, проходила б зима скорей, а то, вишь, снегу-то, ни пройти, ни проехать.
Шла весна. Под горячим весенним солнцем искрилась каждая снежинка, и глазам было больно смотреть в сверкающие степные просторы. Черными нитями протянулись по ним рыхлеющие дороги. Редкие лесные колки, уходящие к Иртышу, заволакивались синей дымкой. С утра капало с крыш, и солнце, как в хрустале, разноцветными огнями играло в ледяных сосульках.
Удерживать мужиков от преждевременных выступлений было все труднее и труднее. В трех-четырех местах разоружили милиционеров, разгромили волостную управу. Петрухин почти все время проводил в разъездах, — надо было готовиться к близкому выступлению, воодушевлять колеблющихся и малодушных, удерживать наиболее нетерпеливых. Нередко брал с собой Настасью, меньше было подозрений, — едут, мол, люди по семейному делу и пускай их едут. Приходилось Настасье ездить и одной, выполнять разные поручения Алексея. Раза три возила в город важные сообщения от Петрухина, — наложит в сани десяток кругов масла да сала бараньего, сунет записку за пазуху и едет. Кому придет в голову останавливать бабу и расспрашивать — кто, чья да откуда? Так потихоньку и доезжала до города. В городе прямо к Ивану Кузнецову, деповскому молотобойцу, сдаст записку — и на базар, а заедет с базара — у Ивана готов и ответ.
Чумлякские поднялись, когда на Иртыше только что проплыли последние льдины. Из города шли разные слухи. Несмотря на газетные уверения о победе, о том, что от большевиков отвернулись рабочие массы, что в Большевизии — так колчаковцы называли Советскую Россию — голод, слухи, один другого тревожнее, упорно проникали в народные массы. Говорили, что на фронте неблагополучно, что солдаты колчаковской армии переходят к большевикам и в одиночку и целыми полками, в полном вооружении, нередко вместе с командным составом… Говорили, что никакого голода в Большевизии нет, что отношения к оставшейся у большевиков интеллигенции благожелательное, что даже буржуев-де щиплют не очень уж шибко…