Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
В Москве дивовались на то великое зрелище и гадали: уж не старые ли времена наступают, не станет ли опять Москва столицей? Радовались и приезду Долгоруких: они древнейшие, Рюриковичи, князь Юрий Москву основал, да и всей Северной Руси владетели, испокон веку на берегах Днепра, Клязьмы, Дона лелеяли русскую славу, царей подкрепляли, да и на Европу свой взгляд имели: учёных, мол, там поболе, зато умных и у нас хватает.
По приезде в Москву царь поселился в лефортовском дворце. За время, прошедшее после коронации, он возмужал, поумнел, уже не мальчиком тихим слушал заседания верховников,
Политика в те дни делалась не только в Верховном совете, в Лефортове, но и в частных домах: у Остермана, Черкасского, у Долгоруких на Знаменке. Четверо Долгоруких теперь были членами Верховного совета. Василий Лукич усиленно плёл дипломатические кружева, уповая на их семейное большинство среди верховников. Иван Алексеевич получил звание обер-камергера и носил у пояса золотой ключ. Однако отцу его того было мало; мол, княжий аппетит никому не вредит. Его воспалённому тщеславию мерещились такие картины: золочёный трон на возвышении, слева — фрейлины, справа — сановники, по ковру идут иностранные гости, а государь оборачивается к Алексею Григорьевичу за советом...
Ожидая сродников своих, старый Долгорукий потирал руки, предвкушая, как обрадует их своими делами-мечтаниями.
— Фриштыкать будем? — рассеянно спрашивал он, разливая кофий: слугам велел удалиться. И выкладывал план свой:
— Главное — задержать государя в Москве на некороткое время, да ещё не допустить оплошки... Чтоб подольше в Горенках у нас пожил, чтобы Катерина государю приглянулась...
На сей раз в семейном совете принимал участие Василий Владимирович Долгорукий, прибывший с Кавказского театра действий. Со времён Петра I его отличали прямота и благородство. По царевичеву розыску сосланный в Соликамск, он затем был помилован и отправлен на Кавказ. Ни к чему ему теперь было ввязываться в новые драки, и князь Василий без восторга отнёсся к плану двоюродного брата.
Сергей Григорьевич тоже не проявил большого рвения — он женил своего сына на дочери Шафирова, гроза над тем миновала, и князь Сергей имел теперь высокого покровителя, пребывая в спокойствии за свою персону. Однако узы родства обязывали, и братья со вниманием слушали хозяина.
Василий Лукич, по обыкновению, до поры до времени не высказывал своих мыслей, пил кофий. Ежели князь Алексей обуреваем более всего тщеславием, то два Василия — Владимирович и Лукич — играли роль хранителей древнего рода, а в возвышении своего семейства видели историческую справедливость.
И всё же Василий Владимирович не сдержал удивления, когда Алексей выложил ещё один пункт своего мечтания: женить Ивана на царской сестре Наталии.
Тут как раз с обычным опозданием явился Иван Алексеевич и, услыхав сию новость, не сразу взял в толк, о какой Наталье говорит отец, ибо помышлял лишь о Шереметевой. Когда всё понял, то он, не боявшийся, казалось, никого, растерялся и оробел перед своими сродниками. Забыв уроки немецких учтивств, полез пальцем в ухо, стал сморкаться, заколотил ногой по полу. Потом огрызнулся:
— Мало вам Катерины, ещё и меня втравить хочется?..
— Не перечь! — возвысил голос отец. — Молиться должон, ежели мы в силу войдём.
— Чего это должон я молиться?..
Князь вытащил из кармана серебряный рубль и стал что было силы сгибать его.
Тут поднялся такой шум в голосистом семействе, какого и у Ромодановских не бывало. Прервал сей базар Василий Лукич, миролюбиво заметив Ивану:
— Ну будет, не ерепенься. Налей-ка лучше вина, чем этот кофий глотать. Фряжского! Да и выпьем за удачу, а какую — Бог даст. Что касаемо Натальи, — продолжал он, — то кто ж тебя неволит? Не люба этакая невеста — не надобно... Беда, что силы своей ты не ведаешь, умом распорядиться не можешь... Гляди, как силён. — Он усмехнулся, хитро прищурился: — Эвон, монету с царским ликом согнул. Самого царя! — согнул...
Иван Алексеевич с досадой пробормотал, что ему пора во дворец, хлопнул дверью — и был таков...
III
А спустя некоторое время раздосадованный сродниками фаворит уже стучал в дом, где остановился старинный его знакомец Сапега, и вскоре оба они, опорожнив не одну и не две бутылки вина, брели по Тверской...
Обнявшись, громко восклицая и шатаясь, впрочем, ничуть не теряя ориентиров и не ступая в грязь и лужи, шли они по Тверской.
Долгорукий жаловался, что нет у него никакой свободы, что заели сродники, опутали сплетнями, слухами, женить желают по своей воле, а у него имеется «коханка», «лазоревый цветок», да, видно, недоступна ему... Сапега же, зная, что царь в Москве и будут великие охоты, всё больше напирал на то, чтобы фаворит взял его с собой на те охоты.
Свернув на Моховой, молодцы забрели в переулок, где стоял храм Воскресения Славущего, и Долгорукий вдруг загорелся:
— Зайдём! Примета у нас имеется: ежели выстрелить в церкви, так на охоте будет удача.
— Разумею — холостым? — уточнил, мотая головой, Сапега.
— Ясно! — открывая неверной рукой железную дверь, отвечал Иван.
В тот неурочный час в церкви было темно и пусто, лишь несколько старушек жались по углам. С испугом обернулись они на топот. Впрочем, вошедшие перекрестились, чинно сняли головные уборы, но... вместе с ними стянули парики. Тени заметались по стенам, свечки задрожали в руках прихожанок, на лицах — испуг... Когда же князья достали пистолеты и стали целиться в окна, старушки зашептали «Свят, свят...» и шарахнулись в боковые приделы.
Священник, узнав всемогущего фаворита, тоже поспешил скрыться в алтаре. И только пономарь по-прежнему монотонно читал псалтырь. Читал он даже тогда, когда раздался выстрел. Глухо ухнуло, будто ударило палкой, и от того звука подгулявшие Молодцы пришли в чувство и бросились вон из церкви.
Однако долго ещё той ночью то в одном, то в другом дворе раздавались шумливые их голоса, долго ещё своевольничали они и ерошничали.
IV