Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
Однако не знала ещё чистая её душа всей глубины вероломства тех, кто возлютовал на Долгоруких, старые властители своё получили, а у новых аппетиты сильнее. Люди, возвысившиеся после них, вели усиленный розыск и желали завладеть немалыми их богатствами. И не знала Наталья Борисовна, что уже приготовлен указ о замене ближней ссылки — дальней. 13 июня 1730 года Анна Иоанновна подписала указ, по которому предстояло препроводить знатное семейство подале, а куда — о том никому не сообщать. День, когда с тем указом прибыли стражники в Селище, подробно описала в своих «Записках» Наталья Борисовна:
«Только что мы отобедали — в этом селе был дом господский, и окна были на большую дорогу, — взглянула я в окно, вижу пыль великую по дороге; видно
Великий плач сделался в доме нашем; можно ли ту беду описать? Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас. Великая сделалась тревога: дом был большой, людей премножество, бегут все с квартир, плачут, припадают к господам своим, все хотят быть с ними неразлучно; женщины как есть слабые сердца, те кричат, плачут. Боже мой, какой это ужас! Кажется бы и варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился... Поставили у всех дверей часовых, примкнули штыки. Боже мой, какой это страх! Я отроду ничего подобного этому не видала и не слыхала. Велели наши командиры закладывать; видно, что хотят нас везти, да не знаем куда...
Вот уже к вечеру велят нам в кареты садиться и ехать. Я опомнилась и стала просить, чтоб меня отпустили на квартиру собраться; офицер дозволил. Как я пошла, и два солдата за мною; я не помню, как меня мой муж довёл до сарая того, где мы стояли. Хотела я с ним поговорить и сведать, что с нами делается; а солдат тут, ни пяди от нас не отстаёт; подумайте, какое жалостное состояние!..
Тут уже он мне сказал: офицер объявил, что велено нас под жестоким караулом везти в дальний город, а куда — не велено сказывать. Однако свёкор мой умилостивил офицера и привёл его на жалость; сказал, что нас везут на остров, который отстоит от столицы на четыре тысячи вёрст и больше, и там нас под жестоким караулом содержать будут, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви; переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. Подумайте, каковы мне эти вести; первое — лишилась дому своего и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать об них, как они будут жить без меня; брат меньший мне был, который меня очень любил; сёстры маленькие остались. О боже мой, какая это тоска пришла! Жалость, сродство, кровь вся закипела от несносности... Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и ведать обо мне, где я; когда я ни с кем не буду корреспонденции иметь или переписки; хотя я какую нужду не буду терпеть, руку помощи никто мне не подаст; а может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: «Лучше ей умереть, а не целый век мучиться!» С этими мыслями ослабели все мои чувства, онемели, а после полились слёзы».
Долго не могла прийти в себя юная княгиня, пребывая в глубоком обмороке. А потом, узнав, что с мужем её не разлучат, стала спешно собираться. Князь же её опять впал в отчаяние и делать ничего не мог. Отец его, воспылав ненавистью к Бирону, со злостью проговорил:
— Будто кошка с мышами, играет нами Бирон... Медленную казнь, знать, задумал. Сперва забрал всё, что в столицах имели, потом верховых лошадей, теперь — честь княжескую, надежду на покой.
Не знал ещё старый князь, что велено отобрать у них ордена и драгоценности, ежели стоимость превышает определённую сумму. Наталья немало пролила слёз, когда лишили её золотой табакерки, подаренной в день помолвки императором. Зато кольцо, знак верности драгоценного её мужа, оставили, и она незаметно прижала его к губам. Прасковья Юрьевна с дочерьми много старались в Горенках, чтобы запрятать подальше драгоценности, они и тут их прятали, однако многого пришлось лишиться...
Когда, однако, у Катерины потребовали вернуть кольцо с бриллиантами, подаренное Петром II, то Катерина высоко вскинула голову и с гневом ответствовала:
— Никогда! Никогда вы не получите это кольцо! Это моя святыня. А ежели хотите отнять его, так отрезайте палец либо всю руку!
ЧЕРЕЗ УРАЛ К ТОБОЛЬСКУ
Так в селе своём Селище Долгорукие превратились из опальных князей в арестантов. Двадцать четыре стражника сопровождали их в дальнейшем пути, а путь теперь шёл по рекам Оке — Волге — Каме. Где двигались на вёслах, а где струги тянули бурлаки.
26 июня прибыли в Муром, затем — в Нижний, в Казань, а 1 августа пристали к берегу Камы возле Соли Камской...
Речной путь был не так опасен, как дорога в Мещёрском крае, однако чересчур медлителен. Полтора месяца — как полгода. Часы тащились за часами, дни за днями, недели за неделями, а впереди — полная неизвестность. Одна утеха — красоты природы. Плыли струги — плыли зелёные берега, а на небесах поднимались розовые, синие, сиреневые рассветы, полыхали величественные закаты. Но всё это окрашено было в печальные тона, закатные облака казались похожими на багровые кровоподтёки, громоздящиеся фиолетовые тучи — тяжелы, как приговоры...
В Соликамске арестантов пересадили на телеги, и они двинулись по тряским горным дорогам, по глухим и мрачным местам. Снова — ночёвки в палатках, на голой земле или в избах, на поставах. Угнетали дурные запахи, жара, пугали клопы, тараканы, мыши. Молодая княгиня содрогалась, слыша подозрительное шуршание, видя ненавистных тварей. Избы были низкие, тёмные, а ей, при высоком её росте, приходилось сутулиться. Она так и пишет: «Была у меня повадка или привычка прямо ходить, — меня за то смолоду били: ходи прямо; притом же и росту я немалого была... только в хижину вошла, где нам ночевать, только через порог ступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка... думала, что с меня голова спала...»
Глушь проезжих мест была поразительна. Только садилось солнце, наступала кромешная тьма, и вползал в душу страх. Ямщицкие избы освещались лучиной, прокопчённые потолки давили своей тяжестью, а тени нависали чудищами.
Увидя обоз, деревенские жители выстраивались рядами и надолго замирали, дивясь одеждам, повадке, разговорам путников. Дети мигом разбегались и выглядывали из-за углов; если же кто приближался к ним — пускались наутёк.
Многие тут ещё пребывали в убеждении, что землёй правит Пётр I, но не настоящий, а подменённый; настоящий же убит при царевне Софье, а вместо него на трон пробрался чужеземец, который есть истинный антихрист. Другие верили в немыслимые чудеса, например в то, что время от времени с неба спускается большая чёрная собака, которая напускает на мир мор, глад и болезни.
Женщины из долгоруковского обоза боялись ступить шаг в сторону от дороги — всюду мерещились разбойники. Молодым же князьям ненавистно было однообразие долгой дороги, окружавшая их стража, и оттого они готовы были к любой встрече. Однажды в Мещере было так: местные жители попросили защитить их от грабителей, и братья с радостью принялись отливать пули, заряжать ружья, делать засады. «Не бойся, радость моя, — утешал князь жену. — Ружьё при мне, а трусом я никогда не был...»
Наконец добрались до Верхотурья, а это — отвесные скалы, крутые тропы, обрывы. Лошади могли идти только по одной, люди — гуськом. «Триста вёрст должно было переехать горами, — пишет в своих «Записках» Н. Б. Долгорукая, — вёрст по пяти на гору и с горы также; они же все усыпаны камнями дикими, а дорожка такая узкая...