Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
Теперь Долгорукие имели некоторое улучшение в пище, а также в одёже, однако ходили они по-крестьянски, в овчинных тулупах и валенках. Иной раз кто-нибудь из офицеров привозил с ярмарки необходимое. У Ивана Алексеевича завёлся приятель — поручик Овцын, весьма пригожий лицом и речами человек, в нём было что-то рыцарское, и это сближало их с князем. Нередко говаривали они о столичных делах, об Остермане, Минихе, Левенвольде, и поручик не скрывал своей нелюбви к иноземцам. Долгорукий согласно кивал головой.
Благодаря Овцыну Иван Алексеевич получил доступ к редким книгам. С немалым интересом стал изучать жизнь и историю Сибирского края, развитие его. Скорым оно стало при
Много интересного наслышался Долгорукий от воеводы Бобровского. Петра I он называл не иначе как «Китоврас» — мол, как и этот сказочный герой, ходил царь только напрямик, не сворачивая и круша всё на своём пути. К примеру, повелел в глухом Тобольске устроить театр. И что же? — поставили «рапсодию киевского сложения», однако горожане тамошние — тоже вроде того Китовраса; во время представления «взошла, сказывают, туча с бурею», сорвала маковку с церкви, и в том углядели гнев Господень. Так же и с раскольниками: услыхав, что новый митрополит поёт «Смертию смерть поправ» вместо «Смертию наступи на смерть», они бросали в митрополита камни, ругали его и называли «латинцем».
Вдоль реки Обь и выше, к Обской губе, жили остяки, самоеды, вогулы. Были они простые, доверчивые, но диковатые люди. Поклонялись идолам, а в зверях, птицах, рыбах видели своих братьев. Однако с большим любопытством слушали и рассказы приезжих миссионеров, проповедников христианства, охотно соглашались принимать крещение, не изменяя, однако, своей вере. Воевода рассказывал Ивану Алексеевичу, как епископ Филофей, оставив епархию и облачившись в схиму, поплыл по реке и, остановившись в остяцком селении, где поклонялись идолу в виде гуся, стал проповедовать о Христе. Выслушав епископа, жители согласились креститься, даже сожгли истукана в виде гуся, однако долго потом судачили про то, как гусь вылетал из огня.
Никто из Долгоруких не пришёлся столь по душе воеводе, как Наталья Борисовна и Иван Алексеевич. Большой хлебосол, бахарь и добряк, он и его жена не раз зазывали их к себе в гости, а те испрошали разрешение у начальника караула. Любили воеводу за шутки, байки, прибаутки, которыми тот так и сыпал. Себя он называл «отставным капитаном Преображенского полка» по службе, а по призванию — «таратуем». Встретив отца с сынишкой, вынимал какую-нибудь забавку и напутствовал:
— Ум твой, Михайлушка, в младенчестве яко воск, всяко к нему легче лепится, учись!.. Большой человек делайся, не то будешь как я — северный медведь, — и переваливался с одной ноги на другую.
Так же, то шуткой, то всерьёз, говаривал он о том, о чём другие помалкивали. Например:
— Чуть не тридцать годиков выбивал Пётр I из наших голов старые порядки, учил трудиться, не сидеть на печи — и будто в ум ко всем вошли его сии слова, однако... не стало его, и опять пошло по-старому: кто чинится титулами, должностями, кто ворует, взятки берёт. Китоврас, Китоврас нам нужон!
Иной раз спросят у него: не боится ли, мол, фискалов? Бобровский горделиво отвечал: мол, нету у нас их в Сибири, не слыхать про ихние подвиги. Его вразумляли, но, как говорится, каков характер — таковы и его поступки, и носит человек характер свой, яко улита раковинку.
II
Князь с женой и сыном жили теперь в доме, построенном Меншиковым. В углу горницы стоял сундук, ключ от которого Иван Алексеевич носил с собой. Однажды, открыв сундук, он вынул что-то завёрнутое в тряпицу и расправил на столе. Наталья Борисовна склонилась рядом.
Это была тёмная, плохо различимая картина в красноватых и коричневых тонах, она рассмотрела несколько фигур. Уж не та ли это порсуна, где изображена помолвка Катерины, о которой сказывала она? — что, мол, ежели бы не первое апреля, роковой день, так была бы она теперь государыней, а картина — истинное доказательство. Что за первое апреля? Что произошло в тот день? Даже князь Иван не открывал ей того...
Вглядевшись, Наталья Борисовна не увидела там женской фигуры, напротив, несколько мужчин, и один из них — Иван Алексеевич. Внутренность церкви, иконы, красноватый отблеск на всём... Князь молвил:
— Порсуну сию делал немец, гравёр... Писал он портрет государя для монеты, допущен был на коронацию, я помог ему, вот и подарил мне...
Наталье Борисовне представились те морозные дни. Новодевичий монастырь, Успенский собор... Служба торжественная и звучная. Грустное пение «Со славою»... Вход в алтарь государя, слова митрополита про величие царского звания, про то, что над ним — только Бог, но Бог помогает лишь царю-праведнику, коему печься о пастве своей — завещанный долг... Государь просит благословения у митрополита, выходит из алтаря, и тут шесть камергеров, впереди Иван Долгорукий держит царскую горностаевую мантию. В центре Успенского собора государь возлагает корону...
— Слыхала я про книгу, в коей про Катеринин сговор с государем писано... А что... навеки ты с Петром Алексеевичем запечатлён... — Она задумчиво посмотрела на князя, на картину, добавила: — Дорога она тебе?
— Самое дорогое, что есть! — пылко воскликнул он.
— Не сослужит ли сие худой службы, ежели прознают?.. И ведомо ли тебе про другую картину, где Катерина с императором?
— Неведомо, — беспечно отвечал Долгорукий, — оплошка сие! — С этими словами он взял гвоздь, приколотил его и повесил картину.
Они ещё вглядывались в полотно, когда в сенях послышались шаги, и в комнате шумно возник Александр, младший Долгорукий.
— Здорово живете! — хмуро приветствовал он супругов. Не далее как вчера братья повздорили, и Александр теперь пришёл мириться. Однако сразу заметил раздосадованное лицо Ивана и то, как Наталья быстро ступила к стенке, закрывая что-то.
— Знал я, всегда знал, что не доверяешь мне! — в сердцах вскричал младший. — Как был, так и остался «Ваше величество»! — Резко повернувшись, он выбежал из комнаты.
III
Назавтра выдался такой тёплый и светлый день, что грех было не пойти в лес: тропинка вниз из острога, мост через Вогулку, царство берёз и лиственниц и что-то напоминающее Кусково. Накинув меховую телогрейку без рукавов (которую в Петербурге называли «шельмовка» и которая была там теперь в моде), Наталья скорым шагом проследовала через речку и очутилась в глухом лесу.
Под ногами шевелились сохлые прошлогодние листья, никлые травы, но поверху уже зеленело, а на кустах образовались светло-зелёные дымки. Берёзы — в мелких, копеечных листиках, лиственницы — в нежном пуху. Воздух благоухал пронзительно и чисто, опьяняя и будоража... Строго, по-монашески глядели тёмно-зелёные ели, но вот поворот, и за ним — цветущая черёмуха! Ствола её не видно, вокруг густой подлесок, и оттого бурно цветущая крона похожа на облако, белое облако, спустившееся на землю... С трепетом отозвалось оно в Натальиной груди, вызвав острое воспоминание о Кускове...