Колдун 2
Шрифт:
Мишку вызвали на комсомольское собрание для разбора его поведения. Опешивший от подобного поворота парень отпросился со школы.
После многих общих слов его пригласили на импровизированную сцену. Встав перед собравшимися, Мишка выслушал о своем зазнайстве и нежелании жить по заветам Партии и Комсомола, что он является отщепенцем и категорически не желает вливаться в коллектив завода, игнорируя все попытки старших товарищей втянуть его в общее дело.
Для начала было предложено высказаться тем самым товарищам. И вот тут мнения разделились. Большая часть выступавших считала Мишку хорошим, ответственным человеком, смелым и честным, готовым прийти на помощь товарищам. Но были и те, кто был за то, чтобы исключить зазнавшегося, нелюдимого молодого человека из рядов комсомола.
Наконец дали слово и Мишке. Он подумал и начал:
— До сих пор я считал,
— Верно он говорит, — мрачно проговорил Петр Климов, тот самый молчаливый и нелюдимый мужик, к которому Мишку прикрепили в первый же день. — Чего пристали к пацану? Лучше, если он ханку жрать станет?
— Точно, точно! — подскочил со своего места небольшого росточка вертлявый Степаныч, тоже из их цеха. Степаныч, прошедший всю войну в хозвзводе, бывший страшным бабником и умевший втереться в доверие и выпросить что угодно у любой женщины, ни дня не был трезвым, но его обаяние и жизнелюбие заставляли мгновенно забыть об этом маленьком недоразумении. — Мальчишка добьё сделал, да и завсегда он ноймальный, не лезет никуда, яботает и учится себе, учится да яботает, — махая руками, торопливо затараторил он. — Ты, пайя, их не слухай, — тут же повернулся он к Мишке, — то они из зависти! Сами-то никуды не годятся, вот и к тебе лезут! — Степаныч вновь развернулся к председателю собрания, попытавшемуся прервать его и усадить на место. — А ты, Гйишка, дуйяк. Самый яспоследний дуйяк и дубина, коль тех мояльных уёдов слухаешь! И не о том собъяние собъял! Ты б лучшей бы вот об чем подумал: яботаешь, яботаешь, а ни выяботки тебе, ни заяботка, одна ябота…
— Верно, Степаныч!
— И то дело!
— Молодец, Степаныч! А то развели тут, понимаешь…
— Дело, Степаныч!
— И то верно! А ну, отвечай, Гришка! Правильно Степаныч сказал! — понеслось со всех сторон хором.
Довольный собой Степаныч уселся на свой стул и, не обращая боле внимания на поднявшийся гвалт, развернулся к сидевшей позади него румяной поварихе, что-то принявшись ей рассказывать. Гришка, молодой еще, но довольно бойкий и ушлый парень лет двадцати, работавший на конвейере и являвшийся председателем заводской комсомольской ячейки, растерялся. Степаныч ловко повернул собравшихся рабочих на наболевшую тему, которая звучала ежедневно и постоянно, и увел собрание от основного вопроса, возвращаться к которому рабочие явно больше не желали.
С большим трудом угомонив разошедшихся работяг, Гришка кое-как закончил собрание и предложил всем разойтись и хорошо подумать над вопросами, которые всех волнуют. И попытался все-таки подытожить собрание:
— Товарищи, давайте все же решим, что станем делать с Ростовым?
— Да пошел ты! Чего пристал к парню-то, в самом деле?
— А чего с им делать? На доску почета повесь! Вверх ногами, — вызвав взрыв хохота, уже от двери крикнул какой-то парнишка.
— Отстань, Гришка! По делу бы чего сказал, а то и правда — пристал к парню! Учится он — и нехай учится! Не ворует же, в конце-то концов, и не ханку лакает, как некоторые!
— Точно! Правильно Димка сказал: на доску Почета повесь парня! — снова понеслось одновременно и со всех сторон разом.
Сдавшийся председатель лишь рукой махнул вслед расходившимся рабочим.
По итогам комсомольского собрания большинством голосов было решено не только оставить Ростова в комсомольской организации, но и вывесить его фотографию на Доску Почета.
Тем бы история и закончилась, если бы не затаивший на него зло Сашок. Не мог он простить Ростову тот отказ влиться в дружную компанию. Потому, подговорив дружков, решил дождаться его после школы в одном из многочисленных темных переулков. После войны в городе еще оставалось множество полуразрушенных домов, пострадавших от бомбежек. Вот в одном из таких домов и устроились шестеро молодых мужиков, чтобы поучить зазнавшегося нахала.
Как ни устал Мишка, но выучка разведчика дала себя знать. На фронте от привычки замечать малейшую неправильность, слышать каждый выделяющийся шорох, видеть чуть неровно легший снег и доверять своей интуиции зависела жизнь. И сейчас опытный глаз мгновенно выхватил из общей картины и следы на подтаявшем снегу, и вытоптанную площадочку, и пнутый в раздражении сугроб. Мишка весь обратился в слух. Не замедляя шага, он «включил» внутреннее зрение. От заброшенного полуразрушенного дома, стоявшего около тропинки, к нему кучно потянулись шесть нитей. Парень почувствовал нервное, нетерпеливое ожидание, злобу и ярость. «Меня ждут», — понял Мишка и, стянув с рук рукавицы, расстегнул тулуп и поправил на плече сумку с учебниками, чтобы иметь возможность сбросить их одновременно одним движением.
Когда парень поравнялся с домом, из-за угла на него дружно вылетели шесть темных силуэтов. Чего не учли нападавшие — так это того, что Мишка владел приемами рукопашного боя. Прекрасно научившись управляться с некоторыми гранями своего дара — жить хотелось, а когда от твоей скорости зависит твоя жизнь, волей-неволей станешь использовать абсолютно все доступные тебе ресурсы — Мишка выпустил из себя рванувшийся навстречу опасности поток, хлынувший из каждой поры и мгновенно сделавший воздух тягучим, словно патока. Нападавшие фигуры резко замедлились, зависая в густом воздухе. Мишка несколькими точными движениями отправил их отдохнуть. Потом подошел, положил им ладонь на лоб. Влив каждому порцию жгучего стыда и неимоверного раскаянья, он зациклил эти ощущения на негатив. Отныне эти шестеро были обречены испытывать стыд и раскаянье не только за плохие поступки, но даже за мысли. Мрачно усмехнувшись, парень подобрал с земли тулуп и сумку, надел рукавицы и отправился домой.
В общежитии тоже было «весело». Подойдя к своей двери, он только вздохнул: на поселившейся возле нее табуретке лежала аккуратно сложенная и выглаженная одежда, которую он вчера развесил сушиться, а рядом с ней маленькая плетеная корзиночка с пирожками. На кухне обнаружился заботливо оставленный на углях горячий чайник и ведро с горячей водой, чтобы он мог ополоснуться.
С того памятного вечера Вера и Зина, не сговариваясь, взяли над Мишкой шефство. Теперь, если он оставлял на веревке сушиться свои вещи, женщины выглаживали их и клали возле его двери. Зная, что он будет ругаться, на глаза ему не показывались, но непременно оставляли горячий чайник на углях и ведро горячей воды.
От молодых девушек и их матерей ему тоже не было прохода — каждая мать мечтала выдать за него свою подросшую дочку, потому очень скоро Мишка начал попросту бояться выходить в общую кухню — непременно кто-нибудь из кумушек начнет ему рассказывать, какая у нее умница дочка — и мягкая, и послушная, и слова поперек не скажет, и хозяйственная, и экономная, и красавица, и детей родит, и за детьми да за мужем ходить станет, а уж какие пирожки она печь умеет… И принимались пичкать парня теми самыми пирожками. Очень скоро Мишка взвыл волком: покоя не стало вовсе. На заводе прохода не дают, молодые женщины и девушки на обеде наперебой предлагают попробовать то борщ, то запеканку, то киселька принесут, то пироги. В школе беда — многие заводские девушки тоже учились там же, и Мишке не было прохода: то объясни, то помоги, я не понимаю, позанимайся со мной… И тоже не забывали подкармливать: то яблочка принесут, то огурчиков соленых, то картошечки, то тех же самых пирожков. Поначалу Мишка спокойно отказывался от подношений, потом начал злиться, потом сердито отчитал несостоявшихся невест… Вроде и притихли девки, но стоило сунуть руку в сумку — и там лежало яблоко, или заботливо завернутый в плотную бумагу бутерброд, или пирожок. А плохо разбиравшихся в математике и не умевших решать задачи девушек прибывало в геометрической прогрессии.