Колдун
Шрифт:
в уважении сельчан
жили Марья да Иван.
Всё у них мирком и ладом
по обычьям да обрядам,
пашня славная и дом
полон счастьем и добром.
За труды и за терпенье
Бог послал им в утешенье
двух детей в едину ночь –
и наследника, и дочь.
Отмечало всё селенье
это славное рожденье,
потому без мук и бед
пролетело десять лет.
Как-то летнею порою
баба вместе с детворою
что-то
в дом вошёл чужой старик,
весь оборванный, а рожей
на цепного пса похожий,
закричал: «Тащи-ка щи
поскорее из печи».
Марья вспыхнула от злости
и в сердцах прогнала гостя.
А старик ей: «Я с тобой
счёт сведу большой бедой,
за такое угощенье
не видать тебе прощенья».
В землю топнул старикан
и растаял, как туман.
В тот же день его проклятье
поселилось на полатях,
превратив цветущий дом
и в Гоморру, и в Содом.
Всё добро единым махом
разошлось по свету прахом,
всю одежду съела моль,
извела скотину боль.
Так дожились, что запаса
не осталось, кроме кваса.
На детей напала хворь –
то ли свинка, то ли корь,
то ль, как сказывают, сразу
все известные заразы.
Ко всему запил Иван,
что ни вечер, в стельку пьян.
Марья долго горевала,
но в один из дней пропала.
Что с ней сталось? До сих пор
мы ведём об этом спор.
Может, в речке утонула.
тело в омут затянуло,
может, съел голодный зверь,
попытайся-ка, проверь.
Может быть, жива и где-то
бродит, как и вы, по свету,
ну, а может, где живёт
без нужды и без забот.
Что гадать о том? Гаданья
не дают для пониманья
сути дела ни шута –
всё обман и суета.
А без Марьи у Ивана
на душе открылась рана,
пить он бросил, но как мох,
лет за пять совсем иссох.
Всей деревней хоронили.
Мы считаем, что в могиле
он нашёл себе покой
грешным телом и душой.
Маша с Ваней жили вместе,
словно куры на насесте:
вроде рядом – всё же врозь,
дрались, будто псы за кость,
без какой-либо причины
из-за всякой чертовщины.
Наконец, покинув дом,
стали жить своим умом.
Маша замуж вышла вскоре,
чтобы с мужем мыкать горе,
хуже всех в селе живёт:
воду ест и воду пьёт.
Ваня пьянствовал без дела,
но одна вдова пригрела,
приняла к себе, но там
жизнь – позор один и срам».
* * *
Рано утром только солнце
луч свой бросило в оконце,
Марья встала, помолясь,
в путь-дорогу собралась,
людям в пояс поклонилась
за оказанную милость
и тихонько побрела
на окраину села.
У прохожего спросила
про Иванову могилу,
посидела у неё,
про своё житьё-бытьё
над покойным помянула,
как положено, всплакнула
и пошла искать детей,
чтоб прижать к груди своей.
Ближе к ночи отыскала,
дом, где Маша проживала
с многочисленной семьёй.
Попросилась на постой.
Дверь ей дети отворили,
бабку в комнату впустили,
та вошла и обмерла,
не того она ждала.
Что увидела глазами,
не опишешь ни словами,
ни простым карандашом.
Хуже хлева был их дом.
Дети в чирьях да в коросте
смотрят жалобно на гостью,
просят взглядом: «Дай, что есть,
мы что хочешь, можем съесть».
Бабка всё дала, что было.
Позже внуков расспросила,
где отец у них, где мать.
«Да, опять ушли гулять, –
дети ей в слезах сказали, –
всё пропили и проспали,
чахнем, тётя, мы и мрём,
провалиться, если врём».
Марья, слушая рассказы,
потеряла, было разум.
Тут явились дочь и зять,
стали мать из дома гнать:
«Вон отсюда, побирушка,
не получишь ни полушки,
на чужой на каравай
лучше рот не разевай,
забирай свои пожитки
и катись-ка за калитку».
Гостья в слёзы: «Дочка, зять,
я же Марья – ваша мать,
целых тридцать лет старалась,
колдуна найти пыталась,
погибала сотни раз,
обошла весь мир для вас»…
Маша Марью перебила:
«Значит, мало ты ходила,
нам плетень не городи,
а ко всем чертям иди.
Отыскалась, вишь, мамаша
на сиротскую на кашу».
И погнали, кто как мог,
бабку вон через порог.
От обиды и позора,
наревевшись у забора,
Марья медленно пошла
прочь из этого села.
* * *
Спозаранок, после ночи,