Колеса ужаса
Шрифт:
И под громкие аплодисменты подчиненных приказал:
— А теперь обратно, ленивая скотина!
Получив сильный удар противогазной коробкой по затылку, я запрыгал обратно. В глазах у меня потемнело. Кровь стучала в висках. Издалека доносилось карканье ворона:
— Живей, живей, нерадивая собака!
Кто выкрикнул: «Встать, смирно!»? Я машинально подскочил, вытянул грязные руки по швам и уставился на портрет Гитлера. Он качался? Или качался я?
Голова болела. Перед глазами плясали красные пятна. Портрет то появлялся, то
Тишину разрезал бритвенно-острый голос:
— Что здесь происходит?
Молчание. Огонь весело плясал. Лизал березовые поленья. Они чудесно пахли лесом и свободой. (Березы друзья. Друзья березы. А, чушь!)
— Вы все онемели, господа?
Снова тот же холодный голос.
— Герр оберст, гауптман фон Вайсгейбель, назначенный дежурным по станции, почтительно докладывает о наказании артиллериста, который слонялся без дела за линией фронта. Наказание окончено.
— Где этот артиллерист, герр гауптман фон Вайсгейбель?
Голос был резким, но вежливым.
Гауптман, невысокий, толстый, лоснящийся от пота, указал толстым пальцем на меня. Ко мне обратилось холодное, спокойное лицо под белой меховой шапкой.
— Вольно!
Моя левая нога сама собой отодвинулась чуть в сторону. Руки слегка расслабились. Но все мышцы были готовы моментально вернуться к стойке «смирно», если прозвучит команда из маленького рта. Из рта оберста. Оберста с множеством крестов, с белым, черным, красным и синим.
— Артиллерист? Подойдите сюда, герр гауптман. Где вы?
Гауптман подбежал, свирепо глянул на меня и переступил с ноги на ногу. Ноги были короткими, в слишком больших сапогах.
— Почтительно докладываю, герр полковник, этот человек — башенный стрелок.
— Думаете? — Полковник сдержанно, угрожающе улыбнулся. — Забыли эмблемы немецкой армии?
Длинный палец, обтянутый кожей перчатки, коснулся пряжки моего ремня.
— Докладывай, солдат!
— Герр оберст, я фаненюнкер Хассель из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, пятой роты, возвращаюсь по окончании отпуска из Берлина через Брест-Литовск и Минск в свою часть. В Минске мне приказали ехать через Вязьму. Почтительно докладываю, что прибыл на станцию в пятнадцать часов семь минут поездом номер восемьсот семьдесят четыре.
— Вольно, фаненюнкер!
Властно протянулась рука.
— Документы.
Топот сапог по деревянным половицам. Щелканье каблуков. Доклады почтительными голосами. Оберст молчит. Он читает бумаги с красными и зелеными пометками, перебирает билеты, вставляет в глазницу монокль и разглядывает печати. Монокль исчезает в кармане между третьей и четвертой пуговицами. Оберст оценивает ситуацию.
Приказы вылетают стрелами. Гауптман дрожит. Унтер-офицеры трясутся. Писарь стоит у письменного стола и с трудом сглатывает.
Только солдат-фронтовик, мечтающий о том, чтобы здесь оказались его друзья, не прислушивается к происходящему. Потеху над ним прекратил боевой офицер, едущий во фронтовой штаб. Невысокий, однорукий оберст с безжалостным, спокойным, красивым лицом. Оберст с омертвелой душой. Оберст, который ненавидит всех, потому что все его ненавидят.
Писарь садится за пишущую машинку. Оберст, пружиняще расхаживающий взад-вперед перед ним, диктует. Пустой рукав свободно свисает.
Оберст берет вынутый из машинки листок. Двумя пальцами протягивает гауптману.
— Подпишите; вы именно этого хотели, правда?
— Так точно, герр оберст, — бормочет гауптман, чуть не плача.
Оберст кивает.
— Прочтите вслух, герр гауптман.
Это по-военному краткий, немногословный рапорт о переводе. Когда гауптман читает благодарности оберсту фон Толксдорфу за его заботу о столь быстром переводе гауптмана фон Вайсгейбеля и личного состава комендатуры в пехотный батальон, глаза его едва не выкатываются на лоб.
Спокойно, совершенно равнодушно оберст кладет в карман сложенный втрое рапорт. Судьба личного состава комендатуры решена.
Несколько минут спустя я сижу в поезде, идущем в Могилев.
Паровоз толкает перед собой груженную песком товарную платформу. Предосторожность от мин. Может ли она помочь, знают только Всевышний и немецкая служба безопасности железных дорог.
Морозные узоры на оконном стекле превращаются в лица. Они появляются и исчезают. Вспоминаются Берлин: рестораны «Faterland», «Zigeunerkeller» [61] и прочие места, где мы бывали, — она и я.
Она подошла ко мне, когда я стоял на вокзале Шлезишер в Берлине.
61
«Отчизна», «Цыганский погребок» (нем.). — Примеч. пер.
— В отпуске?
Спокойно, твердо смерила меня взглядом.
Непроницаемые, серые с легкой голубизной глаза, сильно подведенные тушью. Это была женщина, та, какая нужна каждому солдату в отпуске. Заполучить такую женщину было моим долгом.
Мысленно я раздел ее. Может быть, она носит такой пояс, как девица на открытке Порты, — красный. Я чуть не задрожал. Может быть, у нее черное белье?
«Смерть и ад», — выкрикнул бы Порта на моем месте.
— Да, у меня четырехдневный отпуск.
— Пошли со мной, покажу тебе Берлин. Наш прекрасный, втянутый в нескончаемую войну Берлин. Член партии?
Вместо ответа я показал ей свою нарукавную повязку с надписью «Специальная служба» между двух изображений черепа.
Женщина негромко засмеялась, и мы быстро пошли по улице. Мои шаги заглушали приятное постукивание ее высоких каблуков.
— Курфюрстендамм — замечательная! Фридрихштрассе — мрачная, но красивая. Фазаненштрассе — чудо. Лейпцигер-платц и наконец Унтер ден Линден. Прекрасный, вечно юный Берлин!