Колесо Фортуны
Шрифт:
– Но позвольте, ведь это семейная реликвия!
– сказал Ганыка. Воспоминания моего пращура.
– Вот именно - воспоминания! А исторические мемуары не могут принадлежать одному человеку, они принадлежат народу.
– Зачем вашему народу воспоминания дворянина, написанные им для своих потомков?
– Андрей Болотов тоже, знаете ли, был дворянин и так же писал для своих потомков, однако записки его многократно изданы и во многих отношениях служат историческим источником.
– Я понимаю, если бы это было художественное произведение, а то ведь
– А записки Василия Нащокина? Тоже, знаете ли, был не Сен-Симон. Собственный послужной список да холуйские заметы об императрице, вот и все. Однако напечатаны - документ эпохи! А записки Хвостова?..
Да мало ли!.. Вот и эти записки прежде всего должны быть тщательно изучены, а там будет видно.
– В свое время, - сказал Ганыка, - здесь отняли у моей семьи все, что она имела. Теперь вы хотите отнять ее прошлое?
– Ни у кого нет монополии на прошлое, - сказал Федор Михайлович.
– И прошлое нетранспортабельно, оно остается там, где имело место. Пращуры нынешних ганышан не писали воспоминаний. Они были поголовно безграмотны, и им нечего было вспоминать, кроме подневольного труда на барина. И только поэтому барин, ваш пращур, мог предаваться воспоминаниям. Их прошлое неделимо. А вы сами отреклись от прошлого - перестали быть гражданином своей страны.
Ганыка даже не посмотрел в сторону Федора Михайловича.
– Вы юридически не имеете права отнять у меня семейную реликвию! сказал он Кологойде.
– Так разве мы ее отняли у вас? Вы же сами кинули свои реликвии! За это время их сто раз могли пустить на обертку, сжечь, да мало ли что... А теперь вы спохватились - мое, отдайте! А если б Лукьяниха раньше померла или куда переехала - тогда у кого бы реликвии спрашивали? А насчет юридических прав, так по советскому закону наследственные права на всякое сочинение - двадцать пять годов. Если вы с тем не согласны, жалуйтесь своему консулу или еще куда... Ну что ж, вопрос ясен, мне пора ехать. Берите свою воспитательную ценность, товарищ директор, и поехали.
Федор Михайлович вышел вслед за ними. Аверьян Гаврилович сиял, как может сиять только человек, озаренный нестареющей жаждой познания, и счастливая старость, не ушедшая в пустяки бытия. Он был в восторге от нежданного приобретения и восхищен Васей Кологойдой.
– Признаться, товарищ лейтенант, я не ожидал!
Как вы все это... У вас просто поразительные индуктивные способности!.. Вот только, мне кажется, одно не вяжется - неужели такая дряхлая, забитая старушка могла решиться на кражу со взломом?
– Нет, конечно, тут я наклепал на старушку. Что она, в музей ходила, кольцо то видела? А Ганыка в музее был и кольцо видел. Он и подговорил. Только ведь за руку мы его не схватили, старуха померла, очной ставки не сделаешь. И не заводить же с Америкой конфликт из-за паршивого железного кольца?! Садитесь, товарищ директор, а то наш Онищенко - дикая зануда, он мне из-за мотоцикла дырку в голове просверлит своими разговорами... Привет, орлы!
– махнул он рукой подошедшим ребятам и завел мотор.
Спешить уже было незачем, но он с ходу дал полный газ.
Он просто не мог удержаться, и Онищенко имел все основания не доверять лейтенанту - в глубине души Вася Кологойда был лихачом...
Ганыка вышел первый, сел на заднее сиденье "Волги" и захлопнул дверцу. Федор Михайлович остановил переводчика:
– Вы - специалист по американским делам... Не знаете, случаем, кто такие баллардисты?
– Баллардисты?.. А, это есть такая секта - они наравне с Христом почитают графа Сен-Жермена... Бредовина!
– махнул рукой переводчик и пошел к машине.
Юка смотрела на скорбное лицо Ганыки, на его трагически сжатый рот и вдруг вспомнила.
– Ой, подождите!
– Она поспешно отколола Толин подарок и в открытое окно протянула его Ганыке.
– Возьмите, пожалуйста, это же ваше...
Ганыка взял, губы его дрогнули, но он ничего не сказал.
"Волга" покатила вниз, увозя Ганыку вместе с рецептом эликсира жизни и картонным гербом детского изготовления.
– Жалко его все-таки!
– сказала Юка.
– Не знаю, не знаю...
– сказал Федор Михайлович.
– Помните, тогда у реки Ган сказал, что он баллардист?
Переводчик сейчас объяснил, что секта баллардистов почитает графа Сен-Жермена наравне с Христом... Представьте, если бы он вернулся домой, обладая кольцом Сен-Жермена и мемуарами человека, который встречался с Сен-Жерменом?.. Это были бы уже не семейные реликвии, а реликвии нового бога. Да мистер Ган просто стал бы его апостолом! Не без выгоды: рецепт шведского доктора легко превратить в рецепт самого Сен-Жермена...
– Фу!
– сказала Юка и даже покраснела, так ей стало стыдно за Ганыку. Неужели он ради этого и приезжал?
– Нет, конечно, не только ради этого - тоска по родине, печаль о прошлом... Люди довольно часто бросаются отыскивать вчерашний день. Пока это никому не удалось... Ну что ж, граждане, ЧП окончилось, пойдемте продолжать жить?
1970 - 1975
ПРОДЕЛКИ ФОРТУНЫ
Догадка и вымысел - вот что ставит художника-творца над ученым. Ученый имеет дело с документами, поэт доверяет своей интуиции. Он из фактов составляет образ, который есть соединение документа и фантазии, зафиксированного в истории события с той невидимой жизнью духа, которая это событие подготовляет или является его последствием. Поэт не только реставрирует прошлое, но и возвращает ему полноту дыхания.
Это отчасти делает Николай Дубов в своем романе "Колесо Фортуны". Роман, кажется, пренебрегает фактами, хотя и пользуется ими. Мы найдем в нем немало известных нам фактов из истории возвышения Екатерины Второй. Об этом писали и Вячеслав Шишков и Всеволод Иванов. Дубов берет те же факты, но дает им свое толкование, он смело обращается с историческим материалом, веря, что вымысел способен видеть дальше, чем свидетельства официальных бумаг. Вообще в. его интонации преобладает ирония - верная спутница истины, потому что истина не любит окаменения - она строптива.