Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е
Шрифт:
Слезы на подушку капают, громко очень. Ползут и щекотят, как мухи лапками. Совсем не любит меня никто.
Нужно языком их скорее слизывать, а то блестят, как светляки, еще увидит кто-нибудь. Может, Юрка совсем и не спит, может, он только притворяется и глазом одним подсматривает, а потом смеяться будет. Все завтра смеяться будут, только я один плакать тихонечко.
А слезы так и текут, так и падают. Языком я их с носа слизываю; и совсем не горькие они, а соленые, как кровь Ларискина.
Завтра угощать меня будут все. Лёнькина мама опять мне огурец даст или помидорину. Всегда она угощает, когда я один остаюсь. А Лёньку ее несчастного душат все. Хороший Лёнька —
Ык! — вот и икать что-то начал. Ык! — на всю комнату. А может быть, и ко мне приедут. Чего это я как девчонка какая-то? Всегда так — спят все, а я реву. В носу свисает что-то. Ык! — спать надо.
1960 — сентябрь 1963
Рид Грачев
Дети без отцов
Машина
Утром тетка сказала:
— А почему ты не спрашиваешь, что с твоей мамой?
— А что мне спрашивать, — ответил я, — я и так знаю: мама борется с фашистами в Ленинграде.
— Твоя мама умерла, — сказала тетка.
Я спросил:
— То есть как умерла? Ее убили фашисты?
— Нет, — сказала тетка. — Она просто умерла. Ну, чего ты уставился? И не заплачет. Бесчувственный звереныш.
Потом она за творогом меня послала, по карточкам получить. Сказала, чтобы я ни с кем не играл и не разговаривал, а то творог кончится.
Наша улица под горку, а если направо идти, то в горку. Мне нужно было под горку идти.
Я иду, ни с кем не играю и не разговариваю. Потом подошел незнакомый мальчик не с нашей улицы. Мальчик в серой рубашке и босиком. Он сказал, чтобы я с ним поиграл. Я ответил, что мне нельзя, потому что я иду за творогом. Он спросил, что у меня в руке. Я показал ему тридцатку. Он спросил, почему бумага красная. Я удивился, что он не знает, и сказал ему, что это деньги. Он попросил подержать. Я дал. Он повертел тридцатку в руках и говорит мне, что там Ленин. Я спросил: «Неужели ты денег не видел?» Он ответил, что таких денег у него дома не бывает. Он спросил еще, что на них можно купить. Я сказал, что вообще не знаю и что можно творог. Он спросил, что такое творог. Я сказал, что это белое и вкусное. Он подумал и сказал, что не знает. Я тогда спросил, а что он знает. Он сказал, что знает, что такое «Торснабпрос». Я спросил, что это такое. Он сказал, что там работает его мама уборщицей. Я ему сказал, что моя тетя работает бухгалтером. Он спросил, что такое бухгалтер. Я ему объяснил. Тогда он нагнулся и потрогал мои сандалеты. Он спросил, что это такое, и сказал, что он сандалеты не знает, что зимой носят пимы, а сандалеты — это непонятно. Потом он спросил, почему у меня черные волосы, а у него белые. У него были настоящие белые волосы, и я сказал, что я не знаю, но что мне нравятся белые волосы. Тогда он сказал, что хочет будто меняться, и я сказал, что давай. Он взялся за мои волосы, и я сказал, что больно. Я взялся за его волосы, и он тоже сказал, что больно. Он потянул, и я потянул. Мы стали кричать, что нам больно, и стали тянуть за волосы. Я повернулся и увидел: машина! Я ему сказал, что машина и чтобы он отпустил. Он посмотрел и увидел, что машина, и стал кричать, чтоб я отпустил. Я сказал, чтобы сначала он, он сказал, чтобы сначала я.
Потом было: улица в гору, белое солнце, черное солнце
Тогда я его отпустил и вырвался, а он побежал за мной, и было: мимо колеса, гудит, гремит, темно, быстро мимо и сразу тихо.
Тогда я закричал:
— Мальчик! Мальчик!! Мальчик!!!
Я нагнулся посмотреть. Я думал, что будет красное, но красного там не было, а почему-то желтое, и рубашка спиной вверх, а ноги пятками вниз. Не страшно совсем. Вдруг рука и черные волосы на пальцах — мои! И красное — в ухе.
Я закричал:
— Машина! Машина!! Машина!!!
Подбежали люди. Стояли, кричали. Кто видел? Он видел! Вот мальчик видел! Ах, подлец шофер! Чей мальчик? А ты чей? Он видел. Это шофер.
Я крикнул:
— Это не шофер! Это машина!
И потом кричал:
— Это машина, машина, машина!
Вот ушли и мальчика унесли. А я все кричал: «Машина!»
Тетка спросила, где деньги, а денег не было. Тогда она стала меня бить, а я вырывался и кричал:
— Машина, машина! Ой, машина!
Тетка говорила:
— Я из тебя эту дурь выбью!
Начало 1960-х
Одно лето
Листьям жарко, и они шевелятся неловко, пытаясь отряхнуть с себя белые лучи. Под деревьями зато прохладно. Здесь прозрачные травинки, и клубника здесь растет желтоватая, тоже будто прозрачная. Она сочная и нежная на вкус, не то что на полянах. На полянах клубника красная, сладкая, от сладости даже языку щекотно. И так много ее, что можно закрыть глаза и ползти, находить по запаху спелые ягоды, обрывать губами.
Натка выползла из-под березы, волоча по траве жестяную банку. Позади затихло ауканье, только изредка вспыхивал за деревьями чей-то смех. На поляне покачивались выцветшие колокольчики, и казалось, они позванивают тихонько.
Кусты дикой вишни и боярышника обступили поляну, загородили от дороги, будто прятали от прохожих ее сокровища — настоящий клубничный заповедник. Здесь пунцовые ягоды выпирают из травы, млеют на солнце, и воздух от этого густой и тягучий, как варенье.
И ни человека, ни зверя, ни бабочки какой-нибудь. Только лесные клопы неуклюже взбираются на ягоды — сытые, ленивые лесные клопы.
«Я лесная королева, — думает Натка, — а полянка эта — мое царство-государство. А красные ягоды — слуги мои. Ну, мои слуги, полезайте в банку!..»
А за кустами — другое царство. Там живет монгольский князь с раскосыми глазами. Волосы у него, как у Веры Петровны, завязаны пучком на затылке. В руках у него — лук и стрелы. Он не любит ягод. Он охотится на диких зверей…
Заворочалось что-то в кустах.
— Ой! — крикнула Натка. — Кто это?
Не отвечают. Снова заворочалось. Сучья затрещали.
— Кто там есть живой? Выходи!
— У-у-у! — провыл кто-то басом.
— И не страшно, и не страшно! — говорит Натка и отползает тихонько под деревья.
— У-у-у! — повторилось.
— Что за зверина там воет? — спрашивает Натка.
Молчание. Только кусты трещат, нехорошо так, тревожно.
— Не боюсь! — крикнула Натка.
— Мы-мххх… — ответила из кустов корова.
— Я — голодный серый волк, и я тебя съем! — говорит кто-то басом в кустах.
— Сенька! — радуется Натка. — Сенька! Выходи! Я тебя узнала!