Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
— Пашем и пляшем!.. У нас урожай!..
Безногие пахари, думал он.
А те беленились и фыркали сызнова:
— Пашем и пляшем!..
— Оно!..
— Тсс!.. Оно — здесь, оно — ходит…
— Оно — прячется, передвигается молча ногами…
— Как оно постарело, как истощилось и как истаскалось изрядно по грязи…
— Пашем и пляшем, оно принесло табаку…
— Тихо вы, гнои! — почти матерился распущенный, либо рассерженный, либо расстроенный, либо растроганный Карлик. — Я кто вам? Я вам оно разве? Ну, хватит! Я тоже пашу на работе… Доброе утро!..
— Врет еще!.. Врешь, извести с этой целью?..
— Доброе? Тьфу насчет
— Карл, а тебе ваше тулово служит обузой для головы, когда сама голова бывает обузой для тулова?
— Зверь оно, зверь! Оно рыбой жратвует, я видел…
— Это не зверь, это змей вертикальный, когда встрепеняются множество ног…
— У него две ноги на такое количество мяса…
— Рифмую, дверь — зверь!.. Она дико непредсказуема, то закрывается, то раскрывается, то закрывается…
— Рифмоплета-зануду по морде харчком укокошу.
— Карл, я прошу проходимцу-профессору выговор! А то врежьте пощечину.
— Пощечину мне, стихопес?
— Обязательно врежьте пощечину хаму ногой врукопашную.
— Зачем это ногоприкладство, папа?
— Нагогочусь… Есть еще рифма, зверь — дверь!..
— А до того, рифмоблуд, у тебя было что?
— Дверь — зверь! Это разница. Наоборот у меня получается лучше.
— Не лязгай, не лузгай.
— Спокойно, спокойно вы! — пробовал окоротить их истерику писарь. — Одумайтесь, если, надеюсь, еще не забыли, как это делается.
— Кыш! — орали на Карлика монстры. — Пашем и пляшем, уйди!.. Кыш из этого дома, сам истезайся цифирью, глаголью хрипи до напряга морщин, освещая…
Вечером у головы номер один угораздило мало-помалу прорезаться призраку нового зуба.
Номер один ощерялся, кичился новинкой.
— Действительно, зуб, а не зуд и не шут изо рта, — набалладил ему кто-то сбоку по левую сторону в ухо.
Помезану, — так уважительно, так уменьшительно-ласково переиначил он имя сестре, — Помезаночку не дозовешься по-братски за стол усадить.
Она вовсе не дура.
Настропалилась отроковица-сестрица по небу парить и взмывает отсюда поверх облаков, околдованная высотой.
Карлик уже вторые сутки держит открытыми настежь окна квартиры.
Пролетая над эспланадой ревущего, рьяного, будто бы пьяного, моря, сестра Помезана кричит ему песенно что-то свое. Карлик ей тоже по-своему:
— Боязно мне, Помезанка. Вдруг если сголу, как якобы сослепу, ты на сей раз оборвешься в акулью закуску. Давай поскорей возвращайся.
— Жди меня, братик, я скоро.
Глава вторая. ПОМЕЗАНА
………………………………………………………………
………………………………………………………………
и т. д. и т. п.
Это не для печати.
Глава третья. ИЛЛАРИОН
Очень известная шишка рассказывал.
Я рано вцепился в утопию тьфу-бытия молодыми зубами познания. Вцепившись, я всенаучно статейку свалял обывателю, дескать, обрыдлое тьфу-бытие, под эгидой которого мы загудели несчастно сюда напрокат, облапошило нас, охмурило, что будто бы мы генералы природы. Какие же мы генералы?
Какие же мы генералы, когда человек, удостоенный чина дурак, остается транзитной сугубо фигурой пути восвояси на кладбище?
Статью напечатали в траурной рамке с портретом автора.
Вторая статья была круче — там я зарекся, помру самобытно.
Беспечные жертвы закона свинцовой занозы в аорту, писал я, какие же мы генералы, когда генерал обречен уподобиться тле на цветке, потому что шальную, глумливую пулю, попавшую горлу, никто не способен отхаркнуть обратно в оружие по траектории вылета?
Горькая правда, что все мы заранее смертны, стращал я, делает эту цветочную пыльную-пульную жизнь издевательски, как идиотски, бессмысленной жизнью, куда на свои похороны родимся насильственно в ужас убоя за каплю нектара, в оглобли тяжелой поденной работы, в оскомину простенько робкой судьбы, где родившийся будет унижен изъятием из обихода, то бишь он будет однажды никто не по собственной воле.
Нам остается только самоубийство как единственный выход уверенно распоряжаться собой по-хозяйски, — но в этом у генерала должна быть эстетика чести, не правда ли?
Сладкая правда?
Сладчайшая.
Третьей статьей, где поклялся, что скоро хлестово помру впереди стариков и детей, началась операция непослушания тьфубытию. Людишки поверили мне предварительно на слово. Сначала неглупые кум и кума поддержали мои постулаты по-свойски поочередно прыжками в омут. Естественно, прыгали спьяну. Следом и прочие психи народа меня поддержали — кто на храпок истыкал иголками тощие вены, впуская, вливая туда наркотик, а кто на веревке за шею расправил отвисшую радикулитную спину. Помнится, некий сподвижник учения, будучи нашпигованный на девяносто процентов огульной соленой водой в организме, публично засох, объявив у себя голодовку протеста на пляже, — ныне внизу моего мавзолея миляга музейно покоится весь искареженный, как ископаемый, словно плебейская мумия вяленой воблы в историю. Как экспонат. А другой замечательный наш ученик — артистик. Он ошарашил общественность опытом исчезновения вместе со сценой капеллы на спевке. Бесследно размытый тогда на волне колебания звука, тот Яшка в очко мирового сортира пропал, изойдя на пронзительный тенор. Это слишком искусство. Был Яшка — нет Яшки. Ни праха, ни пепла. Но все-таки детский, давнишний рентгеновский снимок утробы на память о нем обнаружили — дошлые внуки на память о нем обнаружили. Внуки нашли героично в альбоме потомства гастрит изнутри да прямую кишку наизнанку.
Был Яшка — нет Яшки.
Гастрит и кишка.
Мне самому почему-то везти — не везло.
Мне сгинуть отсюда мешала на редкость ответственность автора модной теории. Там у меня вновь и вновь открывались отдельные прыткие новости, шустрые блестки большой глубины — мне хотелось ее до конца распоясать и густо снабдить афоризмами, чтобы затем эти перлы добра-серебра принести философски на суд опаленной толпе читачей.
Правительство забеспокоилось, ибо людишки, читая меня, разумеется, массово дохли. Народу грозила повальная смертность, и некуда было державе девать его битые кучи костей, которых у каждого трупа дохлятины более тысячи штук, а министрам отпущено разума на размышление меньше наперстка на всех. Они, закулисно мыча, думали-думали, все, что могли, передумали, перемычали, когда, наконец, у соседней строптивой державы, страдавшей врожденно чесоткой, наняли на золотые запасы… на золотые запасы… наняли… кавалериские части… Кавалерийские?.. Надо же, слово какое ты правильно блеешь и знаешь… Я тоже люблю научные термины… Ка… либо ко… Коварелийские?.. Ну, жеребячьи — понятно?.. Конскому войску защиты наметили скудную цель — одного меня саблями вырубить и зацензурить.