Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
Ночь эта…
Ночь эта была последней для деревни Шнурки.
С оравой нахалов-единомышленников Илларион инспектировал области, что расположены справа по географической карте, — в этом углу государства таких областей было несколько.
Нахалы конспиративно хромали на костылях и в обмотках, изображая калек обнищавшей среды подворотен. Эх, если бы такого калеку, мечтали нахалы, кто-либо позарился стукнуть!.. Эх, если позарится двинуть ухватом!.. Если позарится, будетулика — разграбим обидчику сад или храм…
Охая конспиративно, стоная
У любого нахала, кого ни возьми, глаза мимосмотрящие. Нахалу присуща размытость оптической точки, нет у него центра тяжести взгляду. Но главное сходство нахалов, — оно здесь и главное свойство нахалов, — оно состояло в отсутствии… Что за чудные слова: состояло в отсутствии?.. Главное сходство нахалов, опять ухожу не туда, состояло в отсутствии нравственной воли на взлет. Или не взлет, а хотя бы подъем ото сна.
Вот идет Икс, а вот — Игрек. Оба в отряде нахалов уже ветераны по всему фронту грызни за пристиж. Оба, неутомимые, неутолимые, по непутевому перебивались из осени в осень обновками на шармака. Ну, например, этот Икс опоясан алмазами виноторговца, какого легально когда-то пугнул острогой по виску. Зато нахал Игрек закончил образование. Чтобы дипломом отличника шибко смутить Икса в отместку за виноторговца, какого тому на поживу послала судьба, нахал Игрек окончил астральные курсы на верхогляда провинции, где перенял у друзей-звездоплетов осанку да легкую поступь, а молодую жену — силком одолжил у зубного врача навсегда.
Нахал Икс, это было нормально, подсиживал Игрека, возненавидев его за рулады, которые тот исполнял услаждающе.
— Три тысячи триста-а!.. — пел Игрек эпифору голосом юного тетеревенка.
Был он изнеженный, был избалованный взбалмошно сызмальства. К Иллариону корыстно примкнул озощряться по части греха на широкую ногу.
— Ты не сверли меня, сволочь! — Икс, у которого злоба затмила дубами рассудок, оскалился на сотоварища.
Не было средства заполучить у того щелкопера золотое сечение горла, присвоить удачу вибрации звука, не было нитки, чтобы тянуть у него свистокрылую трель из рта на себя.
— Три тысячи триста-а! Пожалуйста — веники либо венки…
— Вози меня вдоль и поперек! — Икс, озверевший в итоге провала приватизации голоса, больше не мог утерпеть и вскочил Игреку на спину, как ишаку, продолжая браниться. — Хребет обострил!.. Окончил астральные курсы, но будешь отныне внизу… Подо мной…
— Выразительно цокаю, всадник? Одобри, не ври.
Жизнь — это вечное верх или низ.
Игреку надо подробно запомнить удары наездника — ляжками, словно котлетами, по животу.
Назавтра, возможно, скакун-обученец испробует эти приемы жокея — поднаторевший, прожженный, пришпорит Игрек избранника-дебютанта, которого будет уверенно драть у себя между ног.
Илларион обходил, огибал обгорелые пни.
Комиссия, шествуя сзади, наткнулась ему на пятки.
— Тише, мозоли когтями попортите! — шепнул он, отскакивая вприсядку.
Нахалы-сподвижники падали ниц и лизали возможные раны кормильца, спеша на карачках и сызнова падая. Монарх эти бритые морды пинал обнаженной пятой, потому что щекотно лизали. Босая пята впечатляла своими размерами вполкирпича.
Несколько дней монарха тошнила тоска меланхолика.
Всякий раз удручали монарха пейзажи напрасных окраин, избушки, торчащие наперекос и всегда поперек его взора, — скорлупки барачного блеклого типа были несметны числом и фактически — вне досягаемости. Монарх изнемог от искуса войти вероломно во все прокопченные двери, войти во все дыры халуп и скорлуп, испытать обывателей на поклонение, вызвать их оторопь и покуражиться. Войти во все дыры на свете немыслимо. Значит, и власть у него не вполне козырная, по существу — как условная, как удел импотента на фоне гуляющих юбок. А хочется пробы на зуб, а не просто, когда видит око.
Самые хитросплетенные планы проникнуть инкогнито на глубину во глубинку народа терпели фиаско. Молва на местах опережала визиты комиссии. Монарха повсюду встречали народные пьянки, но все — в его честь. Оказывается, на расстоянии за километры до сельских околиц о нем уже знали, что прется сюда. Причиной прокола секретности были не происки суперагентов, а сапоги к юбилею. Знакомый лояльный сапожник изготовил ему на заказ эти громкие раструбы, предусмотрев оглушительный скрип у подметок.
— Это чтобы не сперли нечаянно банщики…
— Да, да, чтобы не сперли, — соглашался монарх. — А что, слушок есть?..
Илларион обрешил отказаться напрочь от обуви как от услуги прислуги, подвохи которой накладны. Монарх, ежедневно меняя внезапно маршруты, шагал обходными путями по бездорожью, крался босой по-кошачьи.
Сподвижники сзади, нахалы комиссии, немедленно тоже разулись, увидев его натуральные старшие пятки живьем.
Когда комиссия вдруг одолела препятствия леса, то вышла босая к аграрному полю гречихи, но здесь обнаружила новую драму, что члены комиссии вроде бы сами нисколько не члены комиссии, наоборот, они даже нигде на земле не находятся, что непосредственно данного поля гречихи на карте не видно.
Карта по старости лет изорвалась, и нужный лоскут у нее потеряли.
Всякий бродяга, кому хоть однажды судьба подсуропила драмой, кому навязала беду заблудиться, помнит и панику, помнит и чувство потери себя, страх ощущения вашей ничтожности, вашей никчемности. Вы больше никто. Правда, покуда нахалы валандались и горевали на тему своей повсеместной безбытности, слезоточиво покуда мусолили нонсенс отсутствия прежнего самосебячества, слева неожиданно возникла в ущелье деревня Шнурки с опознавательными дымами кухонь и кузниц.