Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
Это шик, отметил Илларион ухоженную деревню Шнурки, что выделялась из обязательного рабоче-крестьянского хаоса, где постоянно монарха трудящихся гнуло ко сну по причине большой безалаберной бедности граждан и мусора.
Здесь у ворот — и также направо-налево муры — не было свалок.
У каждого прочного дома стояли станки для вязания платья, гуляла большая свинья, кошкой млела кошка, творился хозяйский порядок и толк, и лужайка была вместо лужи.
Вокруг обитали веселые местные жители разного пола.
Тесно кольцом
— Почему вы притихли, комоды? — гавкнул Илларион и затопал обеими руководящими пятками на любопытствующих аборигенов.
— Ага, — подтвердили нахалы. — Наставить им оплеух?
— Языки проглотили при виде меня, — догадался монарх. — Обогревательный митинг устройте.
Нахалы нафыркали гамму сгущенной серьезности.
Главнейший нахал из охраны монарха тотчас отозвался, тотчас оказался на митинге первым оратором и прозвучал убедительно речью для простонародья пространства.
После него с этой же речью шумно выступили другие нахалы, кто помнил ее наизусть, ибо тоже зубрил ежедневно по два часа кряду взахлеб ее страсти на случай рождественских елок, а также на все посторонние случаи жизни.
Речь их, естественно, посвящалась Иллариону.
Монарх, обрисованный средствами сборно-служебного сленга, был еще знаете кем?
Его называли кувалдой, стропилой, сохой, дирижером оркестра слепых музыкантов.
Ему ничего не мешало многажды быть этим и тем.
Отец-одиночка народов, он освещал им акварелью дороги.
Наблюдая манеру толпы канителиться, тот отец отслеживал оси базаровращения подле него. Странная, страшная шатия собрана подле него — вся краснорожая, как алкаши первомайского хода, гонимого музыкой на барабанах.
Монарх изучал ее сверху, следил ее донизу.
Вроде бы вся краснорожая, наша, — но далеко не такая присущая хроникам опухоль. Она — старомодные лапти с онучами — вся подозрительно весело шепчется, квакает, определяет и недопустимо скалит окрепшие спелые зубы, похожие на кулачища. Не признают эти лапти с онучами подлинник — явочный фактор истории не признают они за своего верховода, не принимают его за монарха, но принимают его за хмыря на подхвати потери соплей. В общем, у них или гонору невпроворот, или семья не шурупит устава на дыбе.
Смеются?
Смеются хохашки!..
Монарху — не до веселья вместе.
Вредила монарху работать успешно монархом одна заскорузлая здешняя бабка Матвеевна Фроська, которая пялила в Иллариона, глядя в упор и в укор, оловянные зенки-гипнозоносители.
Злейшая ведьма, подумал он, и повернулся к опасности боком, а то припаркует еще золотушные струпья ребенку на лысину — век опосля нервными тиками будешь икать у зеркала.
Нахалы, слегка повздыхав и покрякав, округлили дубляж одиозной вступительной речи:
— Не двигаться, чтобы кого не пришлось убивать. Улыбайтесь и ждите порядка. Просим у нашего батьки.
Вынесли коврик.
Илларион обработал его, попирая пятками мех.
У шнурковчан, у толпы населения, брякнула реплика:
— Запачкал, а чтобы на стенку повесить!..
— Удавы! — Маской при помощи светозащитных очков Илларион игнорировал отзвуки плебса.
В ярких очках и на коврике помолодевший монарх оживился. Мгновенно какая-то дурь изнутри, передернув его колесницу внимания, преобразила монарха, создала монарху привычный комфорт одержимости на крутизне сатанинского ража молоть языком околесицу. Как откровенное свойство простого характера, дурь у него выползала на морду помочь его власти снаружи. Монарх уважил артистично практичную дурь изнутри для наружности. Благодаря небось этой хвалебной воробушке, народоначальник Илларион осветил академии, стрельбища, тюрьмы, полотнища, клубы, пекарни, больницы, столбы своим именем — именем Иллариона. Куда ни входи — видишь имя большими печатными буквами. Напоследок отзывчивый малый присвоил его, то бишь имя, себе самому вторично за большие заслуги.
Конферансьешки-нахалы стремглав объявили, дескать, Илларион имени, дескать, Иллариона вам указующе выскажет истину-матку не за глаза…
Поплевав упрощенно себе на ладошки, монарх имени, дескать, Иллариона перекрестился находчиво для показухи.
— Крестьянены! — рявкнул оратор увесисто.
Этюд о любви не давался.
Карлик искал Атлантиду, но, сколько ни млей, здесь ее дружески прятали, не вызывали на подиум, а время — не ждало.
Не башня, где был он устройно дублером, а здесь, в этом этюде, где Карлик искал и ничего не нашел, он и прожил активную по гениальности жизнь.
— Крестьянены! — рявкнул оратор увесисто растормашенной толпе, но тотчас убавил усердия на полтора децибела примерно, когда неожиданно снова споткнулся глазами на бабке Матвеевне Фроське. — Вы сладкое, задники, любите?.. Любите сладкое?.. Любите?.. Всех угощаю конфетами, кролики!.. Всех угощаю небрежно конфетами…
— Всех — это зря! — тужили нахалы.
— На всех и не хватит… Эй, ты, лохматый, что вял? Усопаешь? Иди — познакомимся… Тебя как-то зовут или нет? Или ты безымянный в овраге промежности выкидыш?
— Я Борька, — смущенно спросонок ответил известный шнурковский драчун и молчун. — Я, кажется, Борька.
— Что значит Борька? Далее как аттестуют? Отвечай, говори, не размазывай кал у мундира, пока не просохло.
— Не знаю, как оно далее, — покаялся чистосердечно драчун и молчун.
— А думай — неплохо получишь. Оно — пока сохнет и ждет.
— А Борька, может, имени Борьки? — моргая, догадливый Балакайкин изумился впервые себе самому.
— Что значит — имени Борьки? Ты до того не дорос, и вообще — не хами, не моргай человеку по-нашему… Крестьянены, жалую Борьке пригоршню лакомства, как обещал!.. Удавы, сиречь уголовники, как обещал…
— Угольки? — Борька, держа монпансье, мечтал о свободе вернуть эти камешки страннику, чтобы затем удалиться по-прежнему в односельчане.
— Конфетки — все как одна!..
— Как угольки.
— Задумайся, сколько тебе привалило правильно.
— Счета сроду боюсь, — отвечал ему Борька. — Потому что, когда не считаешь, оно все, что надо считать, оно целиком остается здесь, а подсчитал — его мало.
— Дикарь — а дурак!..
— А быть умным — опасно.
— Да нет, ерунда!.. Хочешь учиться — гляди!.. Вот это, по-твоему, что?