Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Коняев Николай Михайлович

Старуха снова легла. «Небось снова что надумал… все время только и надумывает, покоя от их нет. Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас». Старуха глядела в потолок. Ждала. Внизу чиркнула спичка.

— Ай, лампадку-то забыла зажечь. Зажгите лампадку-то, совсем забыла.

— Не отучить тебя, Марья, — сказал гость, закуривая. — Сколько масла-то перевела за жизнь!

— Мое масло, пусть горит — все в доме светлей.

— Ладно, зажгем. Поднесем и твоим святым огоньку. — Гость чиркнул еще спичку, дал прикурить деду Трофиму и, встав, от той же спички зажег лампадку перед Казанской Божьей Матерью. — Тьфу ты, черт, чуть палец из-за тебя не обжег, — сказал он Богородице. — Так вот, Трофим, сейчас из Хабарова Федька приехал. Звонили из района. Вызывают

меня завтра в райком. Придется тебе с Прокофьем без меня подсобить Матрене, дров напилить и наколоть.

— Значит так, Матрене. — Дед машинально загнул один палец.

— Еще Егоровне мы хотели помочь. Ну, это уж вместе сделаем, как приеду. Дедко-то ее совсем высох, как корыто, скоро треснет и расколется.

— Егоровне, — считал старик. — С дымоходом у ней что-то. Надо чистить, небось сажи воз.

— А еще я сделал вывод — церкву не ломать, а устроить в ней клуб. Чтоб все приходили, читали, кино смотрели.

— Учитель Кириллову мозги уже вправил. Сам слыхал, — сказал Трофим.

— Евсей, слухай, — сказала старуха сверху, — я и не пойму, за что тебя из председателев-то сняли?

Евсей пропустил это мимо ушей.

— Ну, что еще? — шевелил дед Трофим третьим пальцем.

— А в понедельник тебе хлев залатаем, — сказал гость. — Слышь, Марья?

— Ох, батюшко, спасибо! А то ведь от моего не дождешься. Все другим, а себе ничего. Спасибо, угодник!

Гость круто взглянул на печь.

— Ты меня угодником-то не очень! Я ж из партейных.

— Ну, Бог с тобой! Все равно ты праведник.

— Вот ведь дура! Других слов-терминов у ней нет.

— Не подберу, батюшко, стара больно. Ты мне лучше скажи, за что ж тебя из председателев-то выпихнули? Кому ты не пришелся? Все довольны были.

— Так вот, кажись, снова меня поставят — затем и вызывают, — сказал гость просто.

Трофим просиял.

— Неужто одумались?

— Вот, дай-то Бог! — обрадовалась старуха. — Дай Бог!

— Не Бог дает, а люди, Марья! — Евсей встал. — Так, повестка на завтра ясна, Трофим? А теперь отдыхайте, я пошел.

Трофим проводил гостя и крикнул ему вдогонку:

— Ну, чтоб у тебя все сладилось в районе! Только не серчай там, потише будь!

— Буду.

Хруст снега под ногами затихал. Деревня спала.

Растроганный Трофим вернулся в избу, молча докурил папиросу, бросил окурок к печи и лег не раздеваясь. Старуха повернула голову на подушке, чтоб лучше слышать.

— Троша?

— Ну?

— То-то я всегда в толк не могла взять, за что Евсея-то спихнули? Ведь хорошо мы жили при нем!

— Так вот, старая, правда-то, она всегда верх возьмет! Ну, спи. Рано вставать — делов много на завтра. Спи ужо. — А сам долго ворочался, не мог уснуть, смотрел на свет лампы.

Ходики стучали.

«Да, Евсей, — твоя правда!» — думал Трофим. Вспоминал, как после войны колхоз был завален — председатель за председателем, один другого чище! Сколько их перебывало! Мать честная! Поставят — снимут, поставят — снимут. А им ничего и не сделать. Кто ж за голую палку от трудодня работать-то будет? Чтоб лошадь работала, кормить ее надо! А Евсей после войны застрял в городе на стройке, а потом потянуло домой. Приехал сюда, где начинал когда-то коммуну первым председателем. И поставили его. Ты, мол, в тридцатом первым когда-то хорошо заварил эту кашу, попробуй — теперь расхлебай! А он видит, дело плохо! Колхоз завален. Весь урожай государству, а себе ничего. Люди вымотались, устали работать за спасибо. И ничего с ними не сделаешь силой — не крепостные! Евсей понял: кнутом не заставить — рублем подарить! Сразу пойдет дело! Созвал он правление, и не только бригадиров, но весь колхоз, от мала до велика. И говорит как на миру: «Вот что я надумал, и сделаем вывод! Государство нам определило план. Большая норма, ничего не скажешь. И мы ее сдадим! А что наработаем сверх нормы — поделим между собой. Поняли? Много наработаем, много и получим. Так что все зависит от нас». А на следующее утро все были на поле. И стар и мал. И даже Прохоровна, что одной ногой в гробу была, — туда же. И все

вкалывали не покладая рук и весело спины разгибали. Отличный урожай вышел — никогда такого не было! Сдали государству норму, а остальное поделили между собой. И закатили пир на все село! И вот тут-то и стукнули Евсея. Из района прикатил на зеленом козле шишка в кожаной фуражке. «Как так? Мать твою, перемать! Ты, Евсей, собрал хороший урожай, сдал государству норму! А излишки где?» Евсей чуть стопку не выронил. Думал, приехал хвалить, награждать! А тот орет, наседает: «Ты што думаешь, у нас один твой колхоз в районе? Вон другие — опять план завалили! Ты должен был их недоимки покрыть! А ты — ишь добряк, пир устроил, кормишь тут казенным, государственным! Мать-перемать! А район чем будет отвечать государству?» Евсей стоит бледный, молчит. А тот страху нагоняет, орет: «Ты думаешь, мы только за твой колхоз отвечаем? Только о тебе думаем?» Евсея тут как прорвало, кулаки сжал. «Значит, лучше думать надо! А то приехал тут на казенном коне и глотку дерешь! Ты на кого орешь, горлобрал? Я пулю от кулаков в спине имею, и не за то ее получил, чтоб народ частокол грыз, а ты пузо наращивал! Ты за кого боишься, за себя или за людей?» Снял с него фуражку и кинул в Манькин огород. Полетела кожаная. Тот совсем обалдел, глаза выкатил, вскочил в машину и укатил. Без фуражки. Только крикнул: «Я те покажу кузькину мать!» — и скрылся в пыли. Витька Манькин подал Евсею через забор фуражку. Евсей взял, похлопал ее и надел. Все смеялись, поздравляли с победой. А утром… сняли Евсея. И вместе с фуражкой. И колхоз снова ухнул на то место, где был, и еще ниже.

За дверью заскребся и заскулил пес. Старуха заворочалась на печи.

— Ох, грехи наши тяжкие, Шарик вернулся. Впусти его, дед. Продрог ведь, гулящий!

Старик встал, впустил собачонку — одно ухо торчком, другое конвертом, хвост баранкой.

— Пришел, бедолага! Ишь, ведь знает: дырка в хлеву! Через сени — и дома.

Пес прыгал вокруг, подпрыгивая, норовил лизнуть в бороду, но куда там, высоко.

— Ну, хватит, хватит, шельмец! Небось отморозил свой хрящик? Давай спи. Не мешай старухе — ей рано вставать. Вот, иди посмотри у кота молока, не осталось ли?

Старик подошел к ходикам, подтянул цепь с замком вместо груза, прикрутил фитиль в лампе и снова лег.

— Ох, дед, лампу-то совсем потуши. Керасину не напасешься.

— Чего уж там керасин, пусть горит, — сказал дед. — Ты-то жжешь свое масло — я же молчу!

Не мог последнее время спать без света. Видно, уже недолго осталось. Курил, смотрел на свет лампы. Смотрел на стол, на образа, на окна — одно не задернуто занавеской. Герань в горшке, столетник из города на подоконнике. А за окном ночь темным-темна — это из избы, а с улицы — в окне свет! Свет!

Было тихо. Старуха слышала — старик еще ворочается. Услышала, как в углу у печи пес стал лакать Васькино молоко и как кот зашипел. «Вот жадина! Брысь, Васька, брысь! — мысленно помогала старуха собаке. — Брысь! Ты скоро лопнешь, а этот все бегает по морозу невесть где». Наконец она услышала внизу ровное посапывание и похрапывание. «Ну, кажись, мой нехристь уснул, слава богу. Пусть отдохнет — намаялся, наломался за день». Потом услышала рядом мурлыканье кота на печи. Гладила пушистого — выгибал спину, терся.

На стене тикали ходики. В избе было тепло. За стеной потрескивал мороз. Последний перед весной.

Старуха глядела на свет лампадки и шептала:

— Господи, Пресвятая Богородица, прости и помилуй нас. Продли дни старику моему, и пусть сынам нашим пухом будет земля и наша, и чужая. Охрани, неопалимая купина, дом наш! Охрани, Господи, землю нашу от ворогов и супостатов! Аминь!

Цвет японских гравюр

Константиновский парк (в Стрельне, близ Ленинграда). Памятник архитектуры и садово-паркового искусства XVII–XIX веков. Первоначальный проект Петра I. Создавался под руководством архитекторов К. Леблона, Н. Микетти, В. Растрелли, А. Воронихина, А. Штакеншнейдера и др. Охраняется государством.