Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
Витька засмеялся.
— Ты, парень, не афганец ли? — вдруг спросил старик, скосив глаза на Витькину ногу.
— Инвалид детства.
— Наливаю? — спросил Логиныч быстро и открыл бутылку своих запасов.
— Ясно, — сказал старик. — Инвалид с детства. Ясное дело. Давай.
Они выпили. Разговор расклеился. Старик опьянел сильно.
— Запомни, парень, — сказал он. — Я один. Все путем у меня.
За окном возникал вечер.
— Вокализ! — вдруг объявил старик, пристально глядя на остатки сосисок.
— «Куда
— Упитанная счастьем жизнь. Все путем, — пробормотал старик. Набрал воздуха и громко и протяжно запел.
— Это кто это что это орет? — ласковым своим голосом поинтересовалась из-за стойки Тамара.
Старик опять хрипло взял ноту. Воздуху не хватило, он пояснил: «Вокализ…»
— Стасик! — позвала Тамара.
Вышел немолодой модный Стасик.
— Ну, что, юноша, к выходу! — рванул он старика за воротник куртки.
— Все путем, — сказал старик.
— Сними с него копыта, — сказал Витька.
— Залепи дуло, ветераст, — сказал Стасик, радостно удивившись. — Ты у меня в очередь пойдешь. За Карузо этим.
— Стасик, брось мараться. Звони в участок, — сказала хладнокровно Тамара.
Стасик зарысил в подсобку.
— Пошли, — сказал Логиныч.
Они, уже не таясь, допили спиртное. Подхватили старика и вышли из подвальчика.
На них из темноты наплыл город. По набережной дождь пузырил лужи.
Старика качало. Они потащили его подворотнями и вышли на бульвар.
Окна подвалов домов отдавали зарешеченным блеском. Деревья опирались на свои тени. Тени переплетал свет фонарей.
Старика прислонили к стене в подворотне.
— Отец, сам дойдешь? — спросил Витька.
Старик кивнул.
— Ну, мы пошли, — сказал Логиныч. — А то давай проводим.
— Пока, — сказал старик. — Ты, парень, с палкой ходи. Легче.
Витька и Логиныч, не оглядываясь, пошли прочь по бульвару. Тени их старались казаться независимыми, вели себя непримерно. Они ломались на стенах домов и ныряли в подворотни. Уходили вверх, смазанные темнотой. Дождь не переставал.
— Куда идем мы с Пятачком… — усмехнулся Логиныч. — Врет, наверно, что певец…
— Врет. Он все врет, Логиныч, — сказал Витька.
Они дошли до перекрестка и закурили по отсыревшей беломорине. Нужно было прощаться. Они курили, озирались на освещенные окна домов и молчали. Логиныч судорожно затянулся напоследок, кинул окурок в урну. Не попал. И огорчился.
— Витька, — сказал он неожиданно, — я вот уехать собрался. Не могу тут. Ну не могу… Каждый день скандалы. Хоть домой не приходи. Поеду в Псковскую… Летом дом присмотрел. Дешево там. Уеду я…
Витька молчал.
— А мужик-то… Вокалист, — сказал он наконец, — потом за нами долго еще шел. Я видел… По бульвару… А тебе я сидор подарю и кирзу.
Логиныч
До отхода поезда оставалось минут семь, когда Логиныч увидел в толпе Витьку. Витька силился идти побыстрее. От усилий его глаза стали пустые.
— Вот, уже думал, не придешь. А телефона с адресом твоих не знаю, — сказал Логиныч, не в силах смотреть больше в Витькино лицо.
Витька подхватил чемодан и сидор, и они пошли по черному раздавленному снегу к вагону. И Логиныч не мог заставить себя идти рядом с Витькой или сзади. Шел впереди.
— Тебе вот, Витька, — говорил он, пытаясь отнять у Витьки чемодан и сидор, — в вуз надо. Одна дорога тебе. Не в артель же. Голова есть… И льготы.
— Ум — это другой посев на черепушке, Логиныч.
В вагоне Витька закинул шумно чемодан на третью полку, а сидор под лавку.
— Витька, я взял с собой. Давай? — сказал Логиныч с надеждой, что Витьке не больно стукаться повсюду покалеченной ногой.
— Пошли лучше на перрон. Покурим, — сказал Витька.
И они пошли из купе на выход. Коридором, очень узким для Витьки.
На перроне стоял провожающий народ. Витька достал «Беломор». Они закурили.
— Возьми. Там нашего не покуришь. — Витька протянул пачку.
По вокзалу объявили отход поезда через две минуты. Логиныч вошел в тамбур. Затянулся, уронил метко окурок под платформу.
— Ты, Витька, в вуз давай, — сказал, изучая взглядом драповый низ какого-то провожающего.
Витька остановил вдруг невозможные свои глаза на лице Логиныча. Словно почувствовал момент отправления.
Поезд тронулся без рывка.
— Да нет, езжай. Хорошо. Как помрешь там, старухи обмоют… На столе полежишь! — сказал удаляющийся Витька в глаза Логинычу. Повернулся и пошел по перрону прочь под фонарями. В желтой мути сумерек.
— Ты, дед, только вывалиться не вздумай. Возись потом с твоим шмутьем, — не слишком обеспокоенно хмыкнула проводница. И закрыла дверь.
Формалистика казуса
Свечкин Рома проявлений чувств не любил.
Если случалось, он говорил человеку что-нибудь хорошее, его собеседник почему-то чувствовал всю пошлость своей добропорядочной жизни. Роме было его жалко. Поэтому говорил он всем несколько не то, что думал. Вот родственники жены на поминках и орали, что тещу свел в могилу он, Рома, и никто иной.
Удивительно, но это отложилось и в голове тестя. Хотя сам он вытворял над тещей черт знает что и много дольше Ромы.