Колодец в небо
Шрифт:
И ору. Истошно ору. Так истошно, что меня слышно на всех этажах этого элитного родильного заведения. В доли мгновения оказываюсь рядом с этими странными медичками и вырываю свою девочку из рук той, что сидит спиной ко мне.
Следом за мной в лабораторию врываются охранник, докторша-неонатолог и выбежавшие из соседнего кабинета отчего-то так поздно задержавшиеся в консультационном отделении Марина и Лана, или она теперь Лена.
Докторша хочет взять девочку у меня из рук, чтобы проверить, все ли в порядке с ребенком, но я прижимаю дочку к себе. Прижимаю и отпустить не могу.
Марина вскрикивает при
И Лана вскрикивает. Потому что в этот момент вторая странного вида медсестра, из рук которой я вырвала свою девочку и которая, скорее всего, ее и похитила, оборачивается. И я тоже узнаю ее.
Но это не Лиля.
Эту женщину сегодня вечером я видела в журнале. На множестве фотографий рядом с известным актером Андреем Ларионовым, который приходится этой женщине мужем и по какой-то странности приходится «совсем никем, просто однофамильцем» нашей Лане.
43. Из жизни Кенов и Барби
(Жанна. 1980-1990-е)
Ни в некогда жаждавшем принять Алика в свою труппу театре, ни на киностудии, ни в прочих актероемких местах столицы бывшего заключенного, как и следовало предположить, не ждали. Но предположить это могла она, Жанна, которой приятели всех мастей два года кряду внушали, что герой-любовник с непогашенной судимостью на советском экране и сцене никому не нужен. Кто возьмет на себя ответственность дать такому роль – культурное ведомство не кишит самоубийцами.
Предположить она могла, но верить в такой пессимистический вариант развития событий не хотела. Алик же не мог ни предположить, ни поверить. Первые полгода после возвращения он тыкался во все двери и каждый раз возвращался в их комнатуху, пропитанную гарью от проспекта, на который выходили их единственные два окна, с выражением растерянности на все еще красивом, хоть и постепенно становящемся злым лице.
Потом к растерянности стала добавляться жестокость. И ненависть к режиму, который не просто вычеркнул из его жизни два, может быть, лучших года, но и сломал всю жизнь. Мириться с обыденной будущностью простого, уныло отбывающего свою службу советского гражданина, который с девяти до шести и сто грамм на ужин, Алик не желал.
Он решил уехать.
Масла в огонь его решимости подлил случайно встреченный американский продюсер, приехавший на московский кинофестиваль. Жанна с превеликим трудом добыла билеты на один из фестивальных просмотров. Еще с большим трудом уговорила Алика пойти. Там, где от Алика как от прокаженного шарахались его более удачливые коллеги, к нему вдруг кинулся американец, чудом узнавший в нынешнем человеке с обострившимися чертами лица некогда ярко мелькнувшего на кинонебосклоне дебютанта.
Американец пообещал, что совсем немного времени, и Голливуд будет у ног Алика. И Алик стал собираться, выискивая бреши, через которые можно ускользнуть за все еще железный, но уже стремительно ржавеющий занавес. И Жанна поняла, что может стать его паровозиком. Может вывезти все еще любимого Алика в Америку, где он встряхнется и вся жизнь их пойдет по-другому.
Через длинный круг знакомых и подставных знакомых она организовала себе приглашение от некоего холостого эмигранта, и первой двинула на Брайтон. Благо на дворе уже начиналась недолгая перестроечная эпопея горбачевской поры. Жанна оформила фиктивный брак с не самым приятным и не самым молодым женихом из вполне уважаемого числа брайтонских стоматологов, сумевших на девятый год эмиграции перебраться в Бронкс.
Расплачиваться за подобную услугу девушке из Союза было нечем. С колоссальным трудом скопленные и вывезенные из Союза двести долларов для американского стоматолога не могли стать платой даже за фикцию. Пришлось несколько раз нарушить святую фиктивность брака, мысленно молясь, «чтобы Алик ничего не узнал».
В разгар неловкой близости со стоматологом ей снова вспомнилась та отбракованная сука, что пытала ее сознание сразу после Аликового освобождения. Как могла, старалась выкинуть это сравнение из головы, но слишком наглядной оказалась всплывающая в ее сознании картинка случки породистой сучонки с беспородным кобелем. Наглядной до ощущения собачьих телодвижений, которые совпадали с недолгим покачиванием стоматолога, вдавливающих ее тело в обязательный для Бронкса правильный ортопедический матрас.
Вскоре Жанна нашла и фиктивную – нарочито проверив преклонный возраст дамочки – невесту для Алика. Выписала его из Союза, женила, под своим неуклонным надзором развела – не дай Бог старушке, как и ее стоматологу, захочется молодой клубнички, послала к черту и Брайтон, и Бронкс. И через неполных полтора года после собственного появления на земле исполняющихся надежд уже вместе со своим гением наслаждалась непосредственной близостью фабрики грез.
В Лос-Анджелесе ее гений никому, разумеется, не был нужен. Вскруживший голову посылами продюсер на все их звонки теперь и не думал откликаться. После нескольких бесконечных сложных манипуляций удалось устроить Алика ночным таксистом. Патент на дневное вождение стоил намного дороже, а у ее фиктивного стоматолога и в Лос-Анджелесе нашелся родственник, сумевший уладить дело с патентом на ночное такси.
Саму Жанну тот же родственник устроил на роскошное место крупье в дорогом казино. Обнаружилось, что при ее фиговом, никому не нужном актерском образовании Жанна удивительно ловко и быстро складывает в голове числа, да и внешностью ее Бог не обидел – что еще для крупье нужно. К тому времени, на исходе восьмидесятых, в городе ангелов стали появляться клиенты, не говорящие ни на каком языке, кроме русского, но оставляющие за один вечер неплохие и по американским меркам суммы – на исторической родине свой недолгий отрезок завершала эра кооперации. Так что крупье с хорошей внешностью и разговорным русским дорогому казино пришелся весьма кстати.
Так и жили. Алик шоферил и пил, не желая верить, что и его талант, и его песни, и он сам, герой-любовник, которому прочили славу «русского Марлона Брандо», в стране самого Брандо на фиг никому не нужен. Что дело не в отвратном совковом режиме, загубившем в гении гения. Что таких гениев и в Голливуде среди посудомойщиков и уборщиков в каждой забегаловке пруд пруди и что уж если ему удалось в таксисты устроиться, так это верх удачи. Ценить надо.
Ценить свою ночную баранку Алик не желал. Пил больше, чем в училище, а казалось, больше, чем в их вонючей общаге, и пить-то невозможно, не влезет больше! Обрюзг, озлобился. И стал изводить Жанну ревностью. Ясное дело, все эти мудилы с шальными деньгами не могут не клеить смазливую крупье с хорошенькой попкой.