Колодец в небо
Шрифт:
Третью.
Жутковатая тишина повисла в изукрашенных гербами стенах. Граф только старательно ставил камейный оттиск на следующем письме.
– Намерены ли вы добровольно сдать оружие и все имеющиеся у вас противозаконные бумаги и добровольно следовать за нами? – чуть менее уверенным голосом прервал напряженную тишину поручик.
– Бумаги… – так же гулко отозвался Мамонов. – Искать бумаги вздумали! Канальи! Так ищите! Ищите, псы! – И снова захохотал, указывая на не по теплому времени года затопленную в этом зале печь.
«Сжечь успел! – догадался Толстой. – Пока мы от одних запертых ворот
Дальнейшее проходило в полнейшей тишине. Вызванный со двора караул отобрал у графа пистолеты. Приданные в подмогу поручику жандармские залу за залой производили во всем главном усадебном доме поиск недозволенных бумаг. Сам Владимир Иванович тем временем оглядывал в соседнем с Гербовым залом кабинете обширную библиотеку графа.
Через пару часов, когда и караул, не найдя ничего значительного, от бесполезного обыска устал, и поручик уже намеревался будить прикорнувшего на кушетке уездного предводителя, чтобы отправляться обратно в Москву, Толстой почти случайно достал с полки том стихотворений Батюшкова. Открыл, и из пустого пространства, выдолбленного внутри тома, посыпались испещренные зыбким почерком страницы.
«Пункты преподаваемого во внутреннем ордене учения», – значилось на первой из страниц.
Среди прочих наспех прочитанных «пунктов» к вящему своему ужасу поручик успел заметить «ограничение самодержавия посредством Сената», «введение военного книгопечатания», «откуп водочной и соляной монополии», «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные», «конечное падение, а если возможно, смерть иноземцев, посты занимающих».
«Членами Сената должно быть лицам, частью имеющим на то право происхождением – двести наследственных магнатов, частью – выборным от дворянства и городов. Без согласия Сената Государь не может создавать новые законы и отменять старые, устанавливать налоги, объявлять войну, заключать договоры, назначать на высшие должности…» – не веря своим глазам, читал Толстой.
На следующей из выпавших бумаг почерком Матвея Александровича был записан проект учреждения «народного веча вельмож и мещан, общим числом до трех тысяч, избираемых от всех сословий, включая и сельское».
Толстой невольно обернулся – не видит ли кто? Но так и не разбуженный князь Васильчиков посапывал и пофыркивал на кушетке, а сам граф, уяснивший, что поездки в Первопрестольную ему не миновать, под надзором одного из жандармских людей отправился собираться в дорогу.
«Таковые писания это даже не вызов генерал-губернатора на дуэль! Листки эти рудниками пахнут! Сибирью!» – с ужасом подумал поручик и прикрыл глаза.
Еще утром жизнь была на редкость хороша и приятна. Попил чаю с калачами и отправился на службу, предвкушая вечернюю поездку в Кунцево на дачу Пекарских, где увидит Лизаньку и станет долго гулять с ней по саду… А теперь…Что теперь? Этот лоснящийся щеголь корнет Ерофеев и кунцевский сосед Пекарских граф Андрей Илларионович Стромин через час-другой явятся пред ясны очи Лизаньки и наперебой примутся всячески очаровывать наивную девушку. А он вынужден будет и далее задерживаться здесь, в Дубровицах, в тридцати верстах совершенно в другую сторону от Москвы, решая, обязан ли он исполнить свой долг, а ежели да, то что именно в подобном случае должно быть долгом порядочного человека.
Должен ли он, поручик Толстой, предоставить оскорбленному Мамоновым генерал-губернатору бумаги, которые сейчас он держит в руках? Бумаги – проект конституции, шифр для тайной переписки, оды, сочинения Матвея Александровича, – которые способны стать кандалами на руках графа?
«В той день водрузится знамя свободы в Кремле,
С сего Капитолия новых времен польются лучи в дальнейшие земли.
В той день на камнях по стогнам будет написано слово,
Слово наших времен – свобода».
Не для того ли знамя Пожарского ждет своего часа в его гербовом зале?
Что же делать?
Что теперь делать?
Утаить сию страшную находку от Голицына? Спасти графа Мамонова от каторги и тем самым нарушить присягу? Выполнить долг, понимая, что именно страшная находка может значить для этого заросшего человека?
А потом? Как жить после? Знать, что кто-то сослан в Сибирь от одной твоей находки?
Почему от находки? Мамонов сам это писал. Сам антигосударственные крамольные прожекты составлял. Ему и отвечать?
Отвечать за что? За желание мыслить иначе, нежели все?
Поручик стоял с этими, наспех поднятыми с пола бумагами, не замечая, что листки дрожат в его руках. И он сам дрожит теперь, когда на улице июльская жара. Не спасает и затопленная в соседнем Гербовом зале печь.
– Вашблагородь, прикажете выводить?
Рявкающий голос появившегося на пороге кабинета унтер-офицера заставил вздрогнуть. Следом за своим стражником на пороге возник и сам хозяин. Заметил в руках Толстого выпавшие из тома стихов Батюшкова бумаги, поглядел Владимиру Ивановичу в глаза. Совсем не безумно поглядел. Горько. И обреченно.
– Не упомнил!
И махнул рукой.
– Прикажете выводить? – повторил свой вопрос унылый унтер.
– Выводите! – проговорил Владимир Иванович глухо, будто разом голос куда-то пропал и указал рукой на дверь. – Выводите!
Отвернулся обратно к полкам, намереваясь собрать и приобщить ко всем изымаемым в графском доме документам и эти, выпавшие из чрева поэзии Батюшкова бумаги. Но не смог. Взгляд графа мешал. Взгляд, который поручик чувствовал спиной.
Отчего унтер медлит, не уводит графа, и его взгляд прожигает теперь спину? Отчего же этот солдафон так медлит?
Толстой осторожно обернулся. И к немалому своему удивлению обнаружил, что за его спиной никого нет. Комната пуста.
Вернулся к прерванному занятию, торопясь сложить предназначенные для высочайшего расследования бумаги. Но с еще большей силой спиной почувствовал взгляд графа. Полный обреченного спокойствия взгляд.
Снова обернулся. Опять никого…
Посмотрел на бумаги, которые теперь дрожали в его руках сильнее прежнего.
«Бог мой! Неужто этот взгляд теперь будет вечно меня преследовать?» – подумал поручик и услыхал повеселевший голос пробудившегося и даже успевшего за время мучительных раздумий Толстого отобедать князя Васильчикова: