Колодезь Иакова
Шрифт:
Леопольда Грюнберга вскоре заменил молодой еврей из России по имени Самуил Лодзь.
Он тоже порвал со своей колонией, расположенной на западном берегу Тибериадского озера. Но поскольку не было консула, на которого он мог сослаться, он не получил паспорта и тоскливо прозябал в Каиффе. Он превозносил свое якобы тонкое музыкальное образование и не скрывал досады, в которую его повергала работа у Дивизио.
В день отъезда Леопольда Грюнберга, явившегося в то же время днем дебюта Самуила Лодзя, Агарь начала танцевать только около десяти часов.
Первый, кого она заметила в зале, был Исаак Кохбас.
«Он хочет вернуть в колонию нового пианиста», – сказала она себе, чтобы рассеять непонятную, овладевшую ею тревогу.
Все время, пока она танцевала, на нее с невыносимым постоянством были устремлены черные очки.
Около полуночи Самуил Лодзь свернул свои ноты и ушел.
Кохбас, казалось, этого даже не заметил.
«Ага, он остается, – подумала Агарь. – Тем лучше. Я, по крайней мере, сумею высказать ему все то, что накипело у меня на сердце».
Она еще не могла успокоиться при мысли о том замечании, которое он неделю назад сделал Дивизио.
Неожиданно к ней подошел лакей:
– Мадемуазель Жессика, какой-то господин приглашает вас к своему столу что-нибудь откушать.
– Какой?
– Вон тот, у балюстрады, в черных очках.
– А! Вот как!…
Через мгновение Агарь стояла перед маленьким горбатым человеком, пристально на него глядя.
Он сидел, опершись локтем о стол, и даже не шевельнулся при ее приближении.
На ней было синее с золотом платье, оставлявшее обнаженными плечи и шею.
Она никак не могла привыкнуть к ощупывавшим ее тело взглядам и внутренне содрогалась, чувствуя их на себе.
– Вы звали меня? – спросила она как можно более почтительно.
– Да, – ответил он нежным, почти музыкальным голосом и повторил свое приглашение.
– Мое ремесло – соглашаться, – заметила она.
– Что вы желаете?
– Если можно, шампанского.
Она хотела грубостью замаскировать свое волнение.
– Может быть, что-нибудь другое. У меня нет средств, чтобы предложить вам шампанское, – ответил он с величайшим спокойствием.
Сказав это, он снял очки. Агарь стояла, как зачарованная. Она увидела глаза Исаака Кохбаса. Близорукие, но бархатистые, черные, полные грусти и чудесной глубины. Это некрасивое лицо осветилось чем-то светлым и вдохновенным. Танцовщица все еще стояла, не в силах понять, что с ней происходит.
– Садитесь, прошу вас.
Она машинально повиновалась.
– Вы пришли поговорить с Самуилом Лодзем? – спросила она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Лодзем? Кто это такой?
– Новый пианист. Он так же, как и Грюнберг, покинул свою колонию. Я думала…
Он отрицательно покачал головой.
– Вы ошиблись. Не ради Лодзя я пришел сюда. – И прибавил, ясно выговаривая каждое слово: – Я пришел ради вас.
– Ради меня, – сказала она, силясь засмеяться. – Ради меня! И вы не боялись, переступая этот порог, не боялись за вашу нравственность?
– Я был бы достоин сожаления, если бы меня было так легко соблазнить, – тихо произнес он.
Агарь закусила губы.
– Вы плохо поняли переданные вам слова. Не за себя я боюсь.
– За кого же?
– За других, за моих братьев, за тех, кто по жизни идет нетвердым шагом. Нет, не так. И не о них я думал. Я думал о творении, о творении, которому они служат и от которого не должны отвернуться даже на мгновение…
– О каком творении?
Он не сразу ответил. В глазах его появилось сожаление, вызвавшее у Агари сразу и страх и злобу.
– Вы ведь еврейка, – сказал он наконец.
– А вам какое дело?
– Еврейка! Неужели вы никогда не думали о том, что у вас есть долг перед вашими братьями, перед вашим народом?
Она горько усмехнулась:
– Долг, у меня? Вы меня смешите. А они, мои братья, как вы их называете, разве хоть раз подумали обо мне, когда я была маленькой? Моя мать тоже была еврейкой. Она умерла от голода. Однако тогда, когда это случилось, в Константинополе не было недостатка в богатых евреях.
– Неужели, – сказала он грустно, – неужели никогда в вашем горе ни один из наших не протянул вам руку помощи?
Она мгновение колебалась. Она вспомнила бедную семью в Галате, куда ее маленькой приняли и где она впервые увидела дивную, обернутую в шелк и золото Тору… Но она злобе пожертвовала это воспоминание.
– Никогда, – горько сказала она, – никогда. О да, позднее, когда меня находили красивой, когда меня желали…
Она рассчитывала, что это слово наконец выведет его из начинавшего ее раздражать упорного спокойствия. Но она обманулась в своих ожиданиях.
– Становится холодно, – сказал он. – Накиньте на плечи ваш шарф. Так вы, по крайней мере, не простудитесь. – И голосом все более мягким и нежным продолжал: – Вы были несчастны. Я понимаю. Не думаете ли вы, что меня это удивляет? Наш народ рассеян, разбросан. Это великое горе, ибо те, кто хочет прийти на помощь, не знают, где их искать. Но скоро этого не будет. В тот день, когда все изгнанные, все преследуемые соберутся сюда.
– А в ожидании те, которые пришли сюда, уходят, – заметила она.
В глазах его отразилось столько боли, что она пожалела о сказанном.
– Говорил с вами Грюнберг? – спросил он.
– Да.
– Что он вам сказал?
– Что их обманули – его и других, что страна, в которую их привезли, оказалась полем камней.
Он покачал головой.
– Камней еще достаточно, это правда. Но их становится все меньше и меньше. Мы их убираем, и на их месте растет мирный хлеб… Вот увидите.
– Что же я увижу?