Колодезь Иакова
Шрифт:
– Ты не знаешь, где находится Каиффа?
– Знаю, – произнесла она. – Я проезжала мимо, когда ехала из Бейрута. Пароход стоял там два часа. Но я не спустилась на берег.
Она чуть надула губы:
– Место маленькое и малопривлекательное!
– Город только что начал обстраиваться, – сказал Сампиетри. – Именно в таких местах больше всего перспектив.
Он объяснил ей, что в Каиффе было всего одно европейское кафе. По мере того как город становился все оживленнее благодаря приезду значительного числа англичан и евреев, владелец кафе, его лучший друг, решил ввести в своем заведении программу. У него уже был оркестр, и он просил прислать ему артистов.
– Начинает он очень осторожно; на первое время ему нужна только певица или танцовщица. Впоследствии, если дело пойдет, пригласит еще других. Но, конечно, первая, если она только сумеет себя как следует поставить, займет привилегированное положение, будет помогать при выборе программы, при назначении артистов… Нечто вроде артистической дирекции, а?
– А какой оклад?
– Для начала египетская лира в день, ужин и десять процентов с вина. Идет?
– Идет. Но только на месяц, а за это время ты постараешься найти мне что-нибудь в Александрии, ибо там, верно, мало хорошего.
– Обещаю, Жессика. Я должен телеграфировать, какого числа ты приедешь.
– Как мне ехать в Каиффу?
– Ты сядешь здесь в четыре часа на поезд. Ночью в Кантаре у тебя пересадка, из-за канала, и на следующее утро в девять часов ты в Каиффе. Кстати, не забудь, что в Палестине поезда по воскресеньям не ходят.
– Сегодня пятница. Телеграфируй, что я прибуду во вторник утром. Да чтоб прислали денег на дорогу.
– Хорошо.
В назначенный день Агарь сошла на перрон вокзала в Каиффе. От прекрасных сундуков графа Кюнерсдорфа остался только один, потрепанный и обшарпанный. Другой был заменен длинной тростниковой корзиной в сером чехле.
Оставив вещи на хранение, она наняла извозчика и отправилась на поиски кафе.
Первое впечатление от ее нового местопребывания было ужасным. Шел дождь. Пыль и глина смешались и превратились в липкую грязь. Ни намека на восточное гостеприимство и радушие. Несколько попадавшихся навстречу мусульман, казалось, были приезжими.
Ни одной драки между живописными уличными мальчишками. Тишина. На юге, меж темных туч, слабо вырисовывается что-то огромное, лысое и желтое: гора Кармель.
Мимо извозчика прошли какие-то, одетые как рабочие еврейских пригородов, люди, украдкой бросив на него беспокойный взгляд. Агари стало не по себе. Она решила, что это ее единоверцы.
Вскоре на берегу моря показалось кафе.
Оно состояло из круглой залы, выходившей на террасу, которая, благодаря сваям, возвышалась над водой. В хорошую погоду, при ясном небе, вид, должно быть, был очень красивый.
Хозяин, господин Дивизио, бодрый, чуть поседевший мужчина, несколько раз поклонился Агари. Он очень взволновался оттого, что эта элегантная молодая женщина впредь зависела от его заведения.
– Я посмотрел по вашей просьбе две или три комнаты, совсем близко отсюда. Вы можете выбрать ту, которая вам больше по вкусу.
– Спасибо, – сказала она. – Когда мы начинаем?
– Сегодня, если вы ничего не имеете против. Я по всему городу расклеил афиши. Думаю, что будет много народу. Впрочем, вы увидите.
– Мне бы нужно порепетировать.
– Отлично. Я назначил на три часа Леопольду Грюнбергу, дирижеру моего оркестра.
Когда в три часа Агарь вернулась, Леопольд Грюнберг, высокий хилый блондин, уже ждал ее.
Рояль заменял ему весь оркестр, которым он должен был дирижировать.
Он о чем-то спорил с Дивизио.
– Пароход придет не раньше, чем через двенадцать дней. У вас ровно две недели, чтобы найти мне заместителя.
– Вы покидаете Каиффу? – спросила Агарь.
Вздох облегчения вырвался из его груди.
Нет ничего более грустного, чем тотчас же по приезде на новое место встретить человека, радующегося своему отъезду оттуда.
– Вы еврей? – робко произнесла Агарь.
– Конечно. Иначе меня бы здесь не было.
– Я тоже, – пробормотала она.
– А! Очарован! Да, но вы с вашим ремеслом не рискуете попасть в эту ловушку.
– Какую ловушку?
Он посмотрел на нее с удивлением:
– Сионизм.
– Ах, так вы, значит, приехали из Европы, чтобы тут поселиться.
– Нас попросту высадили здесь. Чудесная страна. Целые горы золотых обещаний. А когда посмотришь на все это! Как-нибудь при случае вы проедете в глубь страны. Вы сами увидите… Камни, одни только камни. Я шесть месяцев пробыл здесь. С меня хватит. Я уезжаю. И не только я. Вам, наверно, это известно.
Он был счастлив, что мог хоть кому-то излить переполнявшую его сердце горечь.
– Если бы еще правильно распределяли на работу! Я, например, был медиком в Бонне. Этим можно было воспользоваться. А меня отправили дробить камни между Дженином и Наплузой! Прекрасна, клянусь вам, земля наших предков. К счастью, я американский подданный. Иначе мне бы не получить разрешения на выезд. Колонистов приезжает все меньше и меньше. Потому их стараются не выпускать.
Агарь молчала. Она не любила говорить о том, чего не знала. Ей было очень грустно слышать, что земля, которую она в детстве представляла себе в таких радужных тонах, была голым полем, усеянным одними только камнями.
Леопольд Грюнберг вдруг стал кашлять.
– Вы думаете надолго здесь остаться? – спросил он.
– Не менее месяца. Если мне тут понравится, я останусь и дольше.
Он пожал плечами и разразился смехом, который снова перешел в кашель.
– Ну уж на этот счет я спокоен, – сказал он.
Вечером, к выступлению мадемуазель Жессики, собралась, правда, не очень отборная, но зато многочисленная публика, своими «браво» показавшая, как она ценит такого рода искусство.
Агарь, однако, танцевала гораздо хуже, чем обычно.