Колодезь Иакова
Шрифт:
За время войн – итало-турецкой, балканской, греко-турецкой, за время кампаний за Дарданеллы, Македонию, Сирию и Палестину какое бесконечно большое число самых разных людей прошло сквозь его караван-сараи – храмы веселья, легкого и быстрого!
Мадемуазель Жессика как нельзя более своевременно начинала свою карьеру.
Может быть, сама того не сознавая, она пошла по пути, начертанному ей в этих необыкновенных записках.
Из казино «Тур-Бланш» в Салониках она переходит в казино «Бельвю» в Александрии, затем в «Мирамару» в Бейруте и «Маскотте».
В такой игре необъятный беспокойный Восток превращается в маленький город, где встречаешься на каждом углу. Но какое в то же время разнообразие!
Агарь видела парящего над Салониками призрачного цеппелина, слышала канонаду с корвета «Гагид», стрелявшего в сторону греческих островов. Она присутствовала при высадке почти сгнивших раненых Седдуль-Бара и при триумфальном возвращении Заглул-паши, усеявшего Египетское море маленькими украшенными флагами лодками.
Она видела побелевшую бороду Сараля, пустой, безжизненно свисающий рукав Гуро, блеск бинокля Венизелоса и носилки с убитыми французскими моряками.
Она знала сурового маленького генерала в барашковой шапке, который уже звался Энвер-пашой, и большого рыжего полковника, с тогда еще ничего не говорившим именем Мустафа Кемаль-бей.
Она знала, она знала… но какое ей было до всего этого дело!
Проснувшись утром в новом городе, в незнакомой еще накануне комнате, куда жаркие солнечные лучи проникали сквозь закрытые ставни, она часто не могла вспомнить национальность дремавшего рядом с ней в постели, раздавленного усталостью мужчины. Тогда она приподнималась и глядела на разбросанную по креслам и полу форму.
Голубой или цвета хаки китель французского солдата, плоская фуражка офицера Алленби, папаха врагелевского воина, кепка серба, грека, итальянца, фреска турка…
Память возвращалась, и она снова ложилась, соблюдая большую осторожность, чтобы не потревожить краткого покоя спящего, который через несколько мгновений должен был навсегда исчезнуть в царстве войны и смерти.
Был 1911 год, когда она, покинув кров госпожи Лазареско, поехала в Салоники, чтобы в первый раз скрестить оружие.
С тех пор прошло двенадцать лет, двенадцать лет для нее почти однообразных, вопреки всем знаменательным, перевернувшим вселенную событиям. Десять лет гнуснейшего разврата, узаконенного и регулярного, по расписанию, не тронули ее здоровья и красоты.
А о морали кто мог что-нибудь сказать?
Никто не знал Агари, а сама она еще меньше других. Ее детский энтузиазм ушел в самую глубину ее души или умер. Она ни с кем не сблизилась, и никто из тех, с кем сталкивала ее судьба, не имел времени привязаться к этой мечущейся, раздираемой вечной жаждой новых откровений натуре.
Исключением явились только несколько товарок по работе.
Благодаря ее красоте, все еще немного холодной, и доброте, все еще немного сдерживаемой, возникала дружба с женщинами, жаркая и беспокойная, бурная и скорая.
Такой была дружба с Надеждой, зеленоглазой грузинкой, отравившейся кокаином в Константинополе весной 1919 года.
Такой была дружба с Бэби и Кэтой, сестрами-близнецами из Смирны, трагически погибшими: одна была повешена в Бруссе турками, другая расстреляна греками в Афинах за шпионаж. Бедные, жалкие девочки не поняли опасности, скрывавшейся в тех пиастрах и драхмах, которыми им платили за их помощь в борьбе, где они, сами того не зная, действовали одна против другой.
Такой же была дружба с ее единоверкой, темной и прекрасной Тамарой, с которой она прожила шесть месяцев и о которой никогда больше не слышала, так же как и о маленькой французской певице, Королеве Апреля. Последнюю она любила больше всех, может, потому, что дважды спасала ее: первый раз в Бейруте от полиции и второй в Александрии от нужды…
Уехала Королева Апреля как-то сразу, и с тех пор у Агари больше не было друзей.
А жизнь проходила, с ее взлетами и падениями. Периоды благополучия чередовались с лишениями, когда в стоившем сто лир платье и рваных шелковых туфлях приходилось принимать предложение шофера такси или подозрительного бедуина, чтобы заплатить за билет третьего класса для проезда в другой город, где больше возможностей, а иногда и попросту для того, чтобы поесть.
Отвратительные объятия, во время которых неотступно преследует угроза болезни. А затем вдруг ни с того ни с сего, неожиданно, на золотых крыльях возвращается удача, и снова приходит беспечность, радостная и счастливая.
Весна 1923 года застала ее в Александрии в весьма мрачном положении.
От вывезенных ею из Константинополя двадцати тысяч франков осталось всего несколько лир. Все ушло на лечение от гриппа, из-за которого она целый месяц не вставала с постели. Болезнь эта принудила ее разорвать контракт с казино «Бельвю».
Напрасно обращалась она к директорам различных мюзик-холлов, каждый раз уменьшая свои притязания.
Все контракты до конца сезона уже были подписаны.
Подходило лето, нужно было сшить пару платьев, а средств не было.
Она уже знала такого рода неудачи, но всегда вовремя приходило спасение. Она даже не слишком беспокоилась, но должна была себе признаться, что никогда еще будущее не рисовалось ей в таких мрачных тонах.
Как-то раз она завтракала на набережной в маленьком ресторане, посещаемом актерами греческих трупп. Вернувшись в свою комнату, находившуюся на третьем этаже одной из гостиниц бульвара Рамлей, она нашла под дверью письмо.
Сампиетри просил ее немедленно зайти к нему в бюро.
Сампиетри – импрессарио, мальтиец, уже несколько раз предлагал ей ангажемент, но она всегда была занята.
Она заходила к нему накануне, но именно тогда, когда она в нем нуждалась, он заявил, что ничего не может ей предложить.
Письмо это, однако, было хорошим знаком…
– У меня есть кое-что для тебя, малютка! – закричал он, увидев ее на пороге.
– Здесь?
– Нет, милая. В Александрии переполнены даже самые маленькие заведения, ты сама это хорошо знаешь. В другом месте. Ты же не боишься путешествий?
– Куда нужно ехать?
– В Каиффу.
Она посмотрела на него с удивлением и разочарованием.