Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Прости, брат, — сказал он. — О черт, прости!
— Ничего, — улыбнулся Алесь.
Алесь не смотрел в сторону Франса. Он смотрел вокруг.
Перед ним лежал дымчато-серый луг, а за ним радужные, радостные деревья. Низкое солнце стояло в стороне, за Алесевой спиной. От секундантов и от Алеся на росистой траве лежали длинные тени.
— Подготовиться, — сказал Мишка. — Смелее, князь.
Загорский стал смотреть на Франса. Раубич в странном повороте стоял против него. Радужные деревья сияли за ним. Загорский поднял голову и стал смотреть вверх, но не выдержал и снова опустил глаза. «Ну, стреляй быстрее!»
В руке у Якубовича всплеснулось белое… И вслед за этим ударил гром.
Алесь покачнулся. Потом увидел, что на левом плече слегка дымится рубашка — маленький коричневый след.
И тогда, поняв, что Франс промахнулся, Алесь вздохнул.
Он увидел, что лицо Ходанского перекосилось, словно Илья проклинал Франса. В результате поединка они теперь не сомневались.
Кто-то сунул Алесю в руку пистолет. Алесь непонимающе взглянул на него, затем на Раубича, который стоял очень прямо, всей грудью к нему, и очень бледный.
Мстислав смотрел на Алеся с тревогой.
— Ничего, брат, — сказал Франсу Якубович. — Ты… смелее. Это не страшно.
Секунданты отошли. Франс скосил было глаза, не понимая, почему это они оставляют его одного. Потом вздохнул и стал смотреть на Алеся.
Нестерпимо было продлевать это страшное его ожидание. И Алесь, не ожидая взмаха платка, поднял вверх тяжелый пистолет, обождал, пока дым от выстрела рассеется над его головой, и отбросил оружие в сторону. И увидел лицо Франса. Боже мой, этому лицу, казалось, подарили солнце!
Гусар и Ходанский, которые не ожидали выстрела и смотрели на Мстислава, метнули взгляды на Франса и подумали, что Загорский в свою очередь промахнулся.
— Наш! — закричал Илья. — Наш выстрел!
Бросился к Раубичу с другим пистолетом.
Франс, еще ничего не понимая, начал поднимать руку. Мстислав крякнул от досады. Выбицкий с ужасом смотрел на Алеся. Все это Загорский заметил в долю секунды… Франс метил ему прямо в лоб.
«Ну вот и все, — подумал Алесь. — Он не удовлетворился».
И вдруг что-то произошло. Лицо Франса содрогнулось и все как бы затрепетало.
Франс… бросил пистолет на землю.
«Наверно, курок сломает», — еще ничего не понимая, подумал Алесь.
Раубич сделал несколько шагов вперед — тень его закачалась на росистой, серой траве, а потом бросился к Алесю, еще на бегу протягивая руки.
— Алесь… Прости меня… Прости…
Якубович посмотрел на две фигуры, что слились возле одного из плащей, и сухо сказал Илье:
— Полагаю, в нашем присутствии здесь больше нет необходимости. Детская игра.
Они пошли к лошадям. Никто не обратил внимания, как они двинулись краем дубовой рощи.
…Когда через несколько минут со стороны тропинки на Раубичи долетел бешеный топот копыт, Франс оторвался от Алеся. Губы его дрожали. На щеках были следы слез.
— Брат, — сказал он, — отпусти ее со мной. Я клянусь тебе, я уговорю отца… До конца, до самого конца можешь рассчитывать на меня.
XIII
Петербург просыпался. В февральском гнилом тумане куранты хрипло, словно после простуды, заиграли «Коль славен наш господь в Сионе». Неприятный, весь в слякоти и мокром снегу, вставал над землей рассвет. Обшарпанные здания, серые от влаги дворцы, тусклые огни в окнах, мокрый, но еще крепкий лед на Неве.
Мужчина, который вышел из глухого, как гроб, подъезда, посмотрел вокруг и поежился, кутаясь в шубу, — так неуютно было вокруг.
Кучер Варфоломей подвел вороных и карету к самому крыльцу, и все же тот, что вышел, едва не зачерпнул в галоши грязи. Рука кучера поддерживала опущенную подножку.
— Доброго утра, Варфоломей, — заученным, безразлично-вежливым тоном сказал человек, садившийся в карету.
— Утро доброе, Петр Александрович, свет вы наш. Ножки прикройте. Дует. Никакое оно не доброе это утро. Здоровьечко ваше бесценное потеряете.
Карета тронулась. Седок улыбнулся, прикрыл ноги полостью и раздвинул занавески на слюдяном окошке.
Улицей летел то ли желтый дым, то ли туман. Доносился запах сырости, снега и нечистот. Лицо того, кого кучер назвал Петром Александровичем, сморщилось. Опять весь день в разъезде. Вначале к министру государственных имуществ, которому он обязан карьерой и в котором, по-видимому, вот-вот перестанет нуждаться. Затем с ним на заседание Государственного совета. Вернее, — он пока что не член совета, — ожидать в помещении комиссии, пока не понадобится. Затем дела в Третьем департаменте министерства. Перед этим он едва успеет пообедать. А после департамента — вечер у великой княгини Елены Павловны, единственное более-менее приятное событие за весь день.
Хорошо лишь то, что уехал из дому. У жены мигрень. Сын опять капризничает. Он добрый, но неустойчивый и безвольный, Никc. Не унаследовал твердости и ума отца…
Что у него самого есть ум, человек нисколько не сомневался. Да так оно, пожалуй, и было.
Человеку было сорок пять лет, но он казался старше от давно выработанной корректности и сдержанности. Высокий лоб, плоско прилизанные волосы, в удивительном соединении с ними — курчавые бакенбарды, мясистые большие уши.
Лицо сужалось к подбородку, но подбородок был тяжелым. Видимо, человек знал, чего он хочет. Мешали этому впечатлению лишь ирония в складке рта и томительная скука в глазах. Брови нависали над глазами, высоко — у переносицы, низко — у висков. И нос нависал над ртом, когда-то прямой, а теперь обвисший и толстоватый на конце.
Словом, лицо важного, почтенного бюрократа. Тревожили одни глаза. Ирония, скука, усталость, ум, черствость и неуловимое веселье органически соединялись в них. Это могли быть глаза человека, переполненного иронией, утомленного бюрократа, государственного мужа. Это были одновременно глаза верноподданного и глаза знатока мира — писателя. И самое удивительное, что так оно и было.
Человек, который ехал в карете, был Петр Александрович Валуев, без двух месяцев управляющий министерством внутренних дел, без девяти месяцев министр и ровно без девятнадцати лет граф. В прошлом нестойкий либерал, бывший любимец Николая Первого, а ныне «просвещенный консерватор» и директор двух (а всего было четыре) департаментов министерства государственных имуществ, правая рука министра Муравьева, бывшего могилевского губернатора, в будущем палача Белоруссии и Литвы.