Колосья под серпом твоим
Шрифт:
И хотя считать министров конституционалистами было несправедливо в высшей степени, Валуев рассмеялся.
— А Рибопьер? — ворчал Муравьев. — Не Рибопьеры они, а Робеспьеры.
«Э, — подумал Валуев, — да ты ниже всякой критики».
А про себя решил, что на рауте у великой княгини скажет о нем (а возможно, и в дневник запишет, чтоб знали о его доброжелательности) приблизительно так: «Бедный Михаил Николаевич. Плохо ему приходится. Где прежний апломб и прежняя уверенность в успехе всеподданных докладов?»
Это возвысит его, Валуева, и убедит всех в его беспристрастности и нейтральности.
Было уже одиннадцать, а в двенадцать начиналось заседание Государственного совета. Они двинулись к выходу. Валуев передал обычные светские сплетни, чтоб шеф не заметил озабоченности.
— Сегодня ко мне заезжал военный министр.[172] Он, пожалуй, более красный, чем брат. Во всяком случае, более желчный. Я ему сказал, что нельзя объявлять освобождения на масленицу, когда все пьяные. Знаете, каков был ответ?
— Каков?
— «Так что же, казне и откупщикам будет больше дохода».
…Теперь они ехали в одной карете. Карета подчиненного катилась пустой за каретой шефа.
Валуев смотрел в окно. На перекрестке пришлось на минутку остановиться. Мимо кареты шли прохожие. Двое из них привлекли его внимание. Один — мужественной и возвышенной красотой. Второй, пониже — ассиметричными глазами на тяжеловатом лице.
Глаза их встретились. И прохожие не отвели своих, пока карета не тронулась.
«Совсем юные, — с неожиданным беспокойством подумал Валуев. — Но какие глаза! Какая мужественная и неспокойная красота у одного! И какое страшное в своей целостности, способное на все лицо у второго…»
Он был физиономистом и часто раздумывал над лицами встречных.
«У-у, какие глаза!»
…
— Кто такой? — спросил у Кастуся Загорский.
— Не знаю. Какой-нибудь мерзавец. А вот у спутника его — вот это лицо! Словно гиена. Хотел бы я знать, кто это.
— Идем, брат. Нас ожидают.
Они ускорили шаг.
Валуев ходил по приемной, ожидая, когда его вызовут с отчетом по сельскому хозяйству. Оп знал, что государь сейчас начинает заседание краткой речью, в которой напоминает о предыдущих фазах крестьянского вопроса и повторяет требование, чтоб дело рассмотрели без промедления.
И хотя он знал, что потом прочтет черновик этой речи, ему было неприятно и утешало только то, что скоро он, Валуев, будет сидеть среди членов Совета, а для некоторых эта возможность на днях окончится, и потому ему, Валуеву, лучше, потому что для него все еще впереди.
Валуев знал: ожидать еще долго, не меньше, чем до пяти-шести часов, и скучал. Временами, проходя мимо двери, слышал голоса. Ага, Муравьев придерживается своего. Не научился ничему. Как, наверно, холодно смотрит на него император. Валуев улыбнулся.
…Анненков… Фонтан слов. Он как будто жалуется. Рассказывает что-то о саратовском помещике из севастопольских героев:
— Севастопольский герой, ваше величество. Ему предстоит выдать замуж дочь, а проект редакционных комиссий сделает из него нищего.
Кому теперь дело до саратовских помещиков. Олух! А сорок пять человек, кроме государя, в том числе три великих князя и принц Ольденбургский, слушают его лепет.
Вот сейчас выступает граф Блудов. Удивительно, как он не уснул. На докладах всегда спит. Председатель Совета, президент академии, бывший член «Арзамаса». А propos de вотчинной полиции, ваше высочество, это дворянство подносит вам розгу и кнут для избиения мужиков. Смотрите сами…
Обсуждают, обсуждают, обсуждают. Вот вопрос о норме наделов и о том, что надо их утвердить законодательно. Говорят, говорят, — господи, какая скука! Наконец осилили: тридцать голосов «за», пятнадцать — «против».
И вдруг сверху донесся странный тупой треск. За ним, двумя секундами позже, еще. Треск был такой, словно кто-то клиньями раскалывал дерево. Содрогнулся потолок. Встревоженный Валуев пошел к лестнице и начал подниматься наверх. Снизу, обгоняя, спешили дежурный офицер, красавец с белыми волосами, и двое караульных. Упало что-то в гербовом зале. Валуев подошел к двери и остановился, потрясенный. Вдоль паркета протянулась трещина, выбитые дубовые планки паркета разлетелись далеко по полу.
— Что такое? — спросил Валуев.
Офицер смотрел с ужасом. На полу, у его ног, туго обтянутых блестящими сапогами, лежал разбитый вдребезги герб Минска.
Но дежурный смотрел не на герб. Валуев проследил за его взглядом и почувствовал, как и у него пробежали по спине мурашки.
Герб ударился так сильно, что свалилась корона с другого герба, что висел напротив, на стене, где не было окон.
Упала корона с государственного герба.
Офицер умоляюще сложил руки:
— Пожалуйста… Ради бога, никому не говорите. Господи, что же делать? Такое зловещее происшествие! Придется распустить слух, что свалилась только корона с минского.
— И я вам так советую, — с улыбкой сказал Валуев.
Они смотрели на разбитый в щепу паркет.
— А сегодня еще и годовщина со дня смерти Петра Великого, — сказал офицер. — Боже мой, боже!
XIV
— Так, — сказал Кастусь. — Разные слухи ходят об этом падении. Вот оно, хлопцы, какое дело. А поскольку освобождение, как говорят, на носу, то нам нужно быть на местах.
Хлопцы, человек пятнадцать, и среди них Алесь, Мстислав, Ямонт, Звеждовский, сидели в комнатенке неуютной петербургской квартиры. За окнами была теплая зима, шел дождь со снегом.
— Говорят, вот-вот по Московскому тракту отправятся около сорока генералов свиты и флигель-адъютантов, — спокойно сказал Звеждовский. — Для наблюдения за ходом крестьянского дела. Бутков наделил каждого официальным чемоданом с официальным ключом и за печатями. В чемоданах повезут новые положения о крестьянах и сдадут губернаторам.
Звеждовский в блестящем штабном мундире выглядел очень эффектно.
— Что мы должны делать? — спросил Мстислав.
— Изо всех сил сдерживать крестьянские выступления, если они будут, — мрачно сказал Кастусь. — Не время для крови. Да и потом — какая от них польза, от разрозненных? Вот когда почувствуют на своей спине, что такое царская воля, — тогда будем бить в набат.