Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Ты не слышал, что Ясюкевич пишет стихи?
— Нет.
— Пишет, но скрывает. Как и всякий другой. Как ты и я.
Улыбнулся.
— Словно эпидемия среди наших эти стихи.
— Что поделаешь? Молодой народ, вперед рвется.
— Как думаешь, каков путь нашего стиха? Силлабика польская или тоника? Или гекзаметр, который может быть и тем, и другим?
— Что-то особое.
Алесь задумался.
— Ты о чем?
— Я вот думаю: какими глазами смотрели египтяне на первые шаги греков? Тоже с презрением. И грекам действительно еще пятьсот лет потребовалось идти, чтоб заслужить право на Фидия и Эсхила.
Друзья поднялись по лестнице в комнату Кастуся. Калиновский зажег свечу.
Но они не успели даже снять пальто, как послышался грохот ног по лестнице и в комнату ворвался Виктор.
— Хлопцы! — крикнул он. — Хлопцы! Шевченко умер!
— Ты что? — побледнел Кастусь. — Такой молодой еще…
— Умер, хлопцы, умер, — отрешенно повторял Виктор.
Лицо его побелело. И вдруг старший Калиновский зашелся в нестерпимом кашле. Алесь бросился за водой. Когда Виктора отпустило и он отнял платок ото рта, на платке была кровь. Больной виновато взглянул на Алеся.
— Не дождался, — растерянно сказал Кастусь.
— Многие не дождутся, — сказал Виктор. — Многие не дождутся свободы.
XV
В Милом читали манифест об отмене крепостного права.
Церковь была переполнена как никогда.
Свитки, мужские и женские, кожухи, белые мужицкие головы и снежные намитки женщин. Стоящим сзади тянуло в спины холодом из открытых дверей, а не открыть было нельзя, — так надышали.
Стояли и мрачно слушали, мало что понимая: написано было путанно. Читал поп. Читал деланно ликующим голосом.
Алесь смотрел на народ, заполнивший церковь, но своды потолка, на древние, обрюзгшие лица ангелов и святых на фресках. Пантократор с центра купола взирал на сборище сурово и гневно, древний и немилостивый бог.
— «В силу означенных новых положений, — читал поп, — крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей».
— В какое это «свое время»? — тихо спросил Кондрат Когут.
На него шикнули, чтоб не мешал слушать, но все же многие из тех, кто услышал, улыбнулись.
— Вишь ты, — долетало до Алеся ворчанье Кондрата, — не на масленицу, а на великий пост оглашают. Вместо гулянки подтягивайте ремень, люди добрые.
Поп «пел», закатывая глаза:
— «Помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам за установленные повинности в постоянное пользование усадебную их оседлость и сверх того, для обеспечения быта их и использования обязанностей их перед правительством, определенное в «Положениях» количество полевой земли и других угодий».
Поп улыбался, как будто сообщал бог знает какие приятные вещи. А Алесь думал, что его людей, уже освобожденных им, это не касается. Но сюда они пришли все. Хотят послушать «царскую» волю и убедиться, не обманул ли их бывший пан.
— «Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности. В сем состоянии, которое есть переходное, крестьяне именуются временнообязанными».
Лица у всех были слишком серьезными. Поймут. И в самом деле, как бы не довелось сдерживать людей, как просил Кастусь. Возможно, вспыхнет бунт. И не один.
— «Вместе с тем им дается право выкупать усадебную их оседлость, а согласия помещиков они могут приобретать в собственность полевые земли и другие угодья, отведенные им в постоянное пользование. С таковым приобретением в собственность определенного количества земли крестьяне освобождаются от обязанностей к помещикам по выкупленной земле и вступят в решительное состояние свободных крестьян-собственников».
Алесь увидел Исленьева. Старик смотрел на него. Потом покачал головой. Графу, по-видимому, было стыдно.
— Не хотим мы такой воли, — сказал кто-то тихо, видимо из браниборских мужиков.
На большинстве лиц было разочарование. Старый Данила Когут морщился. Вся родня невестки Марыли принадлежала Ходанским. Марылю когда-то выкупил старый Вежа, когда его попросил об этом Когут. Люди понимали: самое малое — еще два года надо страдать.
— «Когда мысль правительства об упразднении крепостного права распространилась между не приготовленными к ней крестьянами, возникали было частные недоразумения. Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях.
Но общий здравый смысл не поколебался в том убеждении, что и по естественном рассуждении, свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением некоторых обязанностей, и по закону христианскому всякая душа должна повиноваться властям предержащим,[177] воздавать всем должное и в особенности кому должно, урок, дань, страх, честь; что законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки; что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещиков землею и не нести за сие соответственной повинности».
«И они еще говорят о христианстве, — думал Алесь, — ссылаются на послание Павла. Не сказал ли тот самый Павел, что брань наша не против крови и тела, а против начальства, против духов злости поднебесной? Ободрали как липку и кричат о христианстве».
Он видел лица людей, особенно из других деревень, видел все это человеческое море, на которое смотрел с купола Пантократор. Бедные, бедные люди! Как колосья, как травы под серпом твоим, грубая сила. Ну что ж, если твоя «необходимость» не может принести им облегчения, и воли, и счастья, — тем лучше. Тогда по своей «необходимости» они станут колосьями под серпом воли, родины, восстания, битвы, колосьями, которые умрут, чтоб выросла новая нива. Это будет скоро. Недолго ждать.