Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Но как выжить?
И тогда он вспомнил, что в Озерище живет родственник Цыпрук Лопата. Наверное, он и не знает о событиях в Пивощах, может, и спасет. Значит, надо идти прямиком на Днепр, постараться переплыть его и спрятаться в Озерище.
В голове все мутилось. Он шел камышами, лугом и снова камышами, падая в коричневую грязь.
…Цыпрук Лопата, который задержался на реке и плыл домой, случайно заметил облепленного грязью человека, ползущего к воде. Человек полз все медленнее и медленнее, наконец обмяк, стал недвижим. Поспешив к нему,
Лопата уже слышал о событиях в Пивощах и потому не удивился. Но он понимал и то, чего не понимал раненый Корчак: беглецов будут искать у родственников и знакомых. И потому, переправив ночью свояка через Днепр и сделав ему в хате кое-как перевязку, он с помощью сына положил его на телегу и выехал со двора: решил за ночь перевезти на мельницу дядьки жены, Гриня Покивача. Мельница стояла в лесу, за восемь верст от Загорщины.
Гринь знал травы и мог залечить рану. Кроме того, было и еще одно преимущество: на мельницу Покивача люди старались не ездить, потому что у хозяина была незавидная слава колдуна.
…Деревня спала, когда Лопата ехал улицей. Только в хате Когутов горел свет: семья допоздна работала и теперь, видать, ужинала.
Лопата благодарил бога, что деревня спит. Но он не был бы так спокоен, если бы знал, о чем говорили Когуты за ужином. А решили они через несколько дней ехать на мельницу к Покивачу с первым зерном, потому что в своей озерищенской мельнице было завозно.
X
Назавтра утром гости разъезжались. Провожая их выстрелами из пушек, Кирдун снова ворчал на Фельдбауха. И снова Алесю пришлось стоять на террасе, отдавать прощальные поклоны.
И вот остановился перед ним Басак-Яроцкий. Спокойно глядит в глаза пострижного сына ясными синими глазами:
— Будь здоров, сынок… Будет скучно — заезжай лисиц пострелять… Кгм… — И добавляет шепотом: — А когда будет тяжело, да еще, упаси боже, найдется враг, помни: есть дядька Яроцкий, который умеет держать пистолет.
— Спасибо вам.
…Вице-губернатор подходит к нему, совсем не такой румяный и свежий, как вчера, хотя старается держаться с достоинством.
— Прощайте, князь! Старайтесь быть достойным сыном России. Многое вам дано — многого от вас и ожидают.
«Держись прямо, пожалуйста, будь величественным, старый вояка, однако это ты говорил полушепотом непонятные и страшные слова, и я теперь знаю, какая бездна, какая безнадежно мертвая пустота за твоим спокойным, взрослым лицом. Да, жаль, далеко не все такие. Я не покажу тебе этого. У меня тоже ничего нет, кроме могил. Так меня учили».
Уезжают Ходанские. Любезная улыбка старого графа, слишком ласковая, чтоб ей можно было верить. А Илья — зверек. Так и не сошлись поближе.
Мальчик провожает глазами каждую семью, словно она исчезает навеки, и не знает, что все это нити того ковра, который ему придется ткать всю жизнь, длинной или короткой она будет. Иная прядь будет идти почти сплошным фоном,
Люди пришли — люди исчезают. И ему кажется, что исчезают навсегда.
И Майка с Мстиславом сегодня тоже исчезнут.
А вот направляется к ступеням число «20» — братья Таркайлы.
— Бывай, князь, — басом говорит Иван. — Смотри, Тодор, какой хлопец растет. Настоящий приднепровский лыцарь. Когда вырастет, лучше с ним не связывайтесь разные там англичане да турки. Даст — лужа останется.
Тодор кисловато улыбается. А Иван басит дальше:
— Наш… Наш… Приезжай, брат, ко мне — женю. Мы такого героя каким-то сушеным рыбам и понюхать не дадим…
Ах, убирайтесь же вы быстрее со своим «лыцарством»! Потому что Майка и Мстислав тоже уезжают.
Отец провожает к карете старую Клейну, а за нею идут Ядзенька и Янка.
— Будь здоров, бэйбус, — говорит старуха. — Ты смотри у меня. Рановато начинаешь ферлакурить.
— Спасибо вам, милый Алесик. Все было хорошо, — грустно говорит Ядзенька. — Вы только не забывайте… нас — меня, и маму, и Янку.
— Прощайте, Ядзенька…
Вот уже и Раубичи показываются в дверях. Раубичи! А за ними идет Мстислав.
Желчно-красивое лицо Раубича серьезно. Холодные, с расширенными зрачками, страшные и все же чем-то притягательные глаза снова ловят взгляд мальчика, испытывают, забираются медленно на самое дно души.
— Прощай, свет ясный, — с неожиданной теплотой говорит он.
— Прощайте, милая Майка.
— Прощайте, милый Алесь.
— Довольны ли вы?
— Le plus beau bal, que j'ai vu de longtemps,[53] — отвечает за нее важный, как придворный, Франс.
А она не ответила, лишь кивнула головой.
— Майка… Через несколько дней я приглашу Когутов. Мне очень хотелось бы… Мы поедем смотреть руины старого замка. Я приглашаю Мстислава и… вас.
Майка кивает головой без особого энтузиазма. И это такое неожиданное горе, что даже сердце падает куда-то.
— Михалина, — сурово говорит Раубич, — поблагодари хозяина. И поцелуйтесь, как хорошие дети.
— Спасибо вам, Алесь, — говорит она. — Всего вам доброго.
Она приближает к нему личико, дотрагивается неподвижными губами до его щеки и подает ему руку.
И в этот момент он ощущает что-то в ладони. Он неумело сжимает ладонь и смотрит на Майку.
Ушли. Всё. Алесь идет в дом спокойно — потому что на глазах у всех — пересекает зал, а потом… Потом бешено мчится по лестнице на хоры, а оттуда винтовой лестницей на антресоли второго этажа, а потом по приставной лестнице в открытую башенку.
Он еще раз желает увидеть коляску, увозящую ее.
…Коляска отдалялась. Солнечные пятна прыгали по ней, по лошадям, по людям, которых уже нельзя было отличить друг от друга. Все исчезло, и на дороге больше ничего не видно.