Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Правда? — загорелась она. — Ядзенька ведь лучше?
— И она хорошо танцует… Но мне нравится больше, как танцуете вы.
Говорила она по-французски, и ему часто приходилось подыскивать слова. Поэтому он умышленно говорил медленно, с паузами.
— Давайте убежим отсюда на несколько минут, — предложила Майка. — Пойдем в парк. Здесь душно…
В парке были освещены только главные аллеи. Вначале по ним бежали цепочки фонариков, — оранжевые, голубые, красные, они слабо покачивались среди листвы. Потом пошли обычные
Светильники кончились невдалеке от пруда, над которым склонились вербы.
И тут их окутала ночь. Сквозь облака пробивался свет луны. Какое-то время дети стояли молча, глядя на лунную дорожку, яркую у другого берега и совсем тусклую у их ног.
— Рыба любит темные ночи, — сказал Алесь. — Но все равно и в такую ночь ее ловить приятно. Дети надевают теплое рыззе[44] и идут с… топтухой. — Среди французских слов странно прозвучало слово «топтуха». — Ставят ее в воду под кустами, топчут… И рыба в сетке блестит, словно голубые угли. Переливается, прыгает… А луна плывет и плывет…
Он осекся, заметив, как брезгливо опустились уголки ее губ.
— Я таких развлечений не понимаю. «Топтуха», «рыззе», — желая подразнить, сказала она, — благозвучные слова, ничего не скажешь.
Тут рассердился он:
— А в чем же еще ловить рыбу? В этой моей маскарадной чуге? В вашей мантилье? Смех, да и только…
— Чем это вам не понравилась моя мантилья? — совсем как взрослая, спросила она.
— А тем, что нечего задаваться. А тем, что эти слова нисколько не хуже ваших. — Он сыпал это на мужицком языке, словно лез сквозь бурьян без дороги. — А тем, что стыдно воображать и смеяться над людьми, которых не знаешь.
— Я и не хочу их знать, — очень неприятным тоном сказала она. — Конечно, у вас до сего времени была другая компания. La compagnie ex-ception-nelle.[45]
Она особенно подчеркнула эти слова:
— La compagnie ex-ceptee с «топтухой».
В этот момент она показалась ему такой глупой, что он захохотал. Смех смутил ее, и уже менее уверенно, но все еще заносчиво она сказала:
— Je n'aime pas le gros rire.[46]
— Я тоже не люблю, — совсем спокойно и уже по-французски сказал он и добавил: — Я думаю, нам лучше всего вернуться.
— Мне не хочется, — пожала она плечами.
— А мне не хочется быть здесь. И я не могу оставить вас одну.
— Так что? — спросила она.
— Так я отведу вас насильно.
— Ого, попробуйте!
И прежде, чем он успел протянуть к ней руку, она отпрыгнула в сторону и, как коза, побежала по наклоненному стволу старой вербы и скрылась меж ее ветвей.
— Сойдите оттуда, — сказал он. — Верба
— И не подумаю.
— Я вам серьезно говорю.
Вместо ответа она запела французскую песенку о медвежонке, которого поймали в лесу и отдали на выучку жонглерам. Его пытались выдрессировать, однако у жонглеров ничего не вышло — слишком тупым и неловким был медвежонок. Он так и не научился танцевать, а если начинал петь, то пел диким голосом, как в лесу, и даже жонглеры затыкали уши.
Стоя на дереве, она качалась в такт смешной песенке и пела, с особым удовольствием повторяя припев и задорно поглядывая на него сверху.
Les choses n'iront pas!
Les choses n'iront pas![47]
Песенка была даже не очень складной. Бог знает, в скольких устах она побывала, пока не приобрела нынешнего звучания.
Алесь грустно покачал головой.
— Я думал, вы совсем иная. А вы просто злая и скверно воспитанная девчонка.
С этими словами он повернулся и пошёл прочь от вербы.
И вдруг за его спиной послышался треск и вслед за этим крик. Он оглянулся. Толстый сук вербы надломился и теперь, качаясь, погружался в воду. А на нем — успела-таки ухватиться — висела Майка.
Он бросился к вербе, взбежал по стволу и, крепко обхватив левой рукой толстый ствол, правую подал Майке:
— Держись.
Она ухватилась за его руку. Он тянул ее, но одной рукой ничего не мог сделать. И тогда он сел, обхватив ногами ствол, и потянул девочку обеими руками. Наконец ему удалось втащить ее на дерево.
Они начали осторожно спускаться. Уже на берегу он окинул ее взглядом и увидел, что она даже не порвала платья. Словно ничего не случилось, она помахала рукой.
— Я же говорю — медведь. Хватает за руку, как за сук.
— Допрыгалась?
Он почувствовал что-то теплое на запястье руки: из небольшой ранки каплями сочилась кровь. Видимо, поранил о поломанный сук.
— А кто вас просил? — спросила она. — Лезете тут…
Тогда он не выдержал. Дрожа от злости, схватил ее левой рукой за плечо, а правой шлепнул по тому месту, где спина перестает называться спиной.
Девочка посмотрела на него скорее с недоумением, чем с обидой, и сказала:
— Меня никогда не били…
Он промолчал.
— Ей-богу, никогда…
Тогда он бросил:
— И напрасно. Иди сюда.
Она вздохнула и не тронулась с места. И вдруг произнесла почти с деревенским придыханием:
— Может, и ёсцека тут правда…
— Ты что же… и разговаривать умеешь? — спросил он. — Зачем же притворялась?
— Отец со мной, когда не при гостях, всегда так разговаривает, — сказала она. — А притворялась… так просто.
— Ну и дрянь! — со злостью выпалил Алесь. — Иди отсюда. Ну, чего стоишь? Иди, говорю.
— Я никогда больше не буду петь песню о медвежонке, — как бы извинялась она.