Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— А ну, замолчи! Наделают тут глупостей, а ты исправляй… Сколько охранников в имении?
— Десять.
— Давай их сюда… А сам скачи в Суходол. Скажешь — господин Мусатов сам двинул в Пивощи… Пусть не медлят.
Эконом смотрел на него с плохо скрываемым почтением и некоторым ужасом. И это было хорошо: будет свидетель. В душе поручика все ликовало от восхищения собственной хитростью. Пускай в Суходоле торопятся. Это необходимо, чтоб его не обвинили в излишней самоуверенности. Но они не успеют, они просто не смогут успеть. «Молодой и распорядительный поручик, который случайно оказался на месте», сделает все без них… Не надо было только показывать радости.
— Как же вы? — с ужасом спросил эконом.
— Служба, — ответил Мусатов.
— Благослови вас бог, — растроганно-восторженным голосом сказал эконом.
— Э, бросьте… Лучше поспешите… Все же их четыре сотни одних мужиков…
— И вы не боитесь?
— Боюсь. Но иду… — Он сдержанно перекрестился и сказал подчиненным: — Двинем, братцы.
…И вот теперь отряд вступал в Пивощи, и чем дальше он продвигался вперед, тем больше росла молчаливая толпа под дубом. Когда до нее осталось каких-нибудь шагов сорок, Мусатов остановил своих людей, а сам отъехал вперед, к толпе, на длину корпуса лошади, не больше. Он знал, что приближаться нельзя: стащат с коня, и тогда подчиненные не успеют помочь, побоятся стрелять и, возможно, бросятся наутек.
Могли даже просто набить морду. Нельзя быть смешным. Он ощупывал своими зеленоватыми глазами молчаливую толпу, а его руки, цепкие, нервные, со сплющенными на концах пальцами, лежали на луке седла.
Наконец он понял: опасность есть, но очень маленькая. И это приободрило его.
— Что здесь случилось? — спросил он.
В ответ молчание.
— Чьи суслоны горели?
Снова молчание.
— Молчите, сук-кины дети? Вилами кидаетесь?… Знаете, чем это может кончиться?
Некоторые опустили головы. Боже, только б не рухнули на колени!
— Что ж вы, братцы? Как это вы осмелились? Разойдитесь, не вводите в грех христианина… Разойдитесь мирно по домам.
Голос его смягчился, стал снисходительным, — так кот на миг отпускает жертву, чтоб было что догонять.
— Вы что, сожгли барскую рожь? Нехорошо…
— А то, что он с нами сделал, хорошо? — взорвался в толпе чей-то голос. — Обычай ломает, за сгон не платил.
— Будете отвечать!
— Вот что, — сказал, выходя из рядов, Горлач, — ступай отсюда, пан офицер. Мы натворили — наш и ответ. Иди… Правда, люди?
— Тогда отдадите свой хлеб, — сказал Мусатов. — Сейчас же отдадите… И на сгон пойдете завтра, хамские морды.
И обратился к отряду:
— Слушай меня… Пойдете к их скирдам и возьмете то, что они сожгли. До последнего снопа…
Удар был рассчитан точно. Толпа взревела. Угроза была нелепая и именно поэтому вызвала гнев, при котором не рассуждают.
— Пусть попробуют взять!
— Поглядим, как возьмут!
В конце концов, с офицером было только десять человек. И толпа полукругом двинулась на них.
Мусатов понял, что переборщил. Он не хотел драки, он хотел только возмущения, при котором можно стрелять поверх голов. «Распорядительный молодой поручик залпами поверх голов заставил смириться мятежный сброд…» Но рассуждать было поздно — в руках у крестьян появились камни. Надо было действовать решительно, иначе конфуз.
— А ну, попробуйте возьмите!
— Бей их в мою душу!..
Толпа надвигалась грозным полукругом. И тогда Мусатов почти пропел:
— Шту-церы на руку-у…
Толпа заволновалась и пошла немного медленнее.
— Братцы! — крикнул Горлач. — Не будут стрелять! Приказа такого нету! На нас кресты! По крестам не будут!
— Пли!
Залп секанул воздух. Все остановились, растерянные. Пороховой дым еще не успел развеяться, как в толпе истошно завопила баба:
— А-а-а!!
И этот пронзительный крик решил дело. Толпа, почти шестьсот человек, бросилась бежать, топча тех, кто упал.
…Корчака что-то обожгло. Не замечая, что из-под правой ключицы начала сочиться кровь, он пятился назад, с ужасом и гневом глядя в расширенные, бессмысленные глаза бегущих.
— Братцы, куда же вы?! Братцы, опомнитесь!
Он видел, как, держась за голову, бежал Горлач, как, часто хватая воздух ртом, зажимал красное пятно на рукаве старый Губа, но все еще беспорядочно махал ненужными вилами.
— Братцы!
Второго залпа не понадобилось. Мужики бросились огородами наутек.
И тогда Корчак побежал тоже. Вначале он не знал, куда бежит. Затем сообразил, что в камышах над старицей его не найдут, и потому повернул туда. Он не боялся, — гнев, которого он до сих пор не знал в себе, был сильнее страха, — но он все же бежал. Пожалуй, он был один, кто не потерял способности рассуждать после того, что произошло.
Он бежал огородами, потом с разгона бросился в воду старицы и, перемахнув ее, выбрался в лозняк, а затем в луга. Он долго бежал и там, всхлипывая от злости и повторяя:
— Трусы… Сволочи…
Потом пошел медленнее, только сейчас почувствовав, что ранен.
Вместе с кровью из тела, казалось, вытекала и смелость. Рана начала гореть. Забравшись в высокие камыши, как затравленный зверь, он черпал ладонью коричневую грязь и поливал рану, но она болела все сильнее.
«Пропаду», — подумал он.
Рядом откуда-то появилась водяная курочка и смотрела на него с любопытством, совсем не боясь.
Он бросил в нее горстью ила.
И тут его охватила злость. Никто не боялся мужика, даже водяные куры. Толпа взрослых людей пустилась бежать от десяти человек…
Он чуть не заплакал от обиды, но злоба вселила в него новые силы, он поднялся и поплелся тростниками к далекому Днепру.
«А поп Василий говорил, что ни один христианин не будет стрелять в святой крест… А эти стреляли…»
Ожесточение нарастало. Он шел и шел. Только б выжить, он им тогда покажет…