Колыбельная для брата (журнальная версия, ил. Е. Медведева)

Мама разбудила Кирилла в три часа ночи.

В это время он вёл «Капитана Гранта» мимо жёлтого утеса, с которого палила из всех орудий могучая береговая крепость. Перед её амбразурами вспухали белые дымы, а вокруг судна вырастали фонтаны от ядер.

Ядро грохнулось о рубку и разлетелось на зелёные и красные осколки.

— Это арбуз! — весело завопил Митька-Маус. — Арбузами стреляют! — Он высунул из-за рубки кудлатую голову.

— Уберёшь ты свою несносную башку? — крикнул Дед.

«А

— Кирюша, встань. Встань, помоги, пожалуйста. Может быть, у тебя он скорее уснёт…

Ещё не расставшись с весёлым сном, Кирилл уже слышал, как за стеной вопит Антошка. «Ну, даёт», — подумал Кирилл. Потряс головой, взглянул на маму и опустил с кровати ноги.

Мама виновато сказала:

— Не могу успокоить. Может быть, укачаешь его своим хитрым способом?

Кирилл снова тряхнул головой, разгоняя остатки разорванного сна: они, будто обрывки тумана, плавали вокруг. И Дед с Митькой словно всё ещё были здесь.

Антошка после нескольких секунд перерыва завопил с новой силой. Кирилл откинул одеяло и побрёл в соседнюю комнату.

Спелёнутый Антошка лежал в своей решётчатой кровати и орал вдохновенно и старательно. Что-что, а реветь этот человек умел и любил. Маленькое красное лицо его было сморщено, глаза крепко зажмурены, а беззубый рот открыт до отказа.

Нельзя сказать, что в такие минуты Кирилл ощущал нежную любовь к братцу. Но ни досады, ни злости он не чувствовал. Не то что два месяца назад. Тогда у Кирилла при Антошкином рёве просто зубы стискивались. От беспомощности и отчаяния он сам готов был зареветь.

Однажды, когда мама ушла на рынок, а месячный Антошка проснулся и никак-никак не хотел успокаиваться, не затихал ни на руках, ни в кроватке, Кирилл замычал и швырнул ему в лицо скомканную пелёнку. Антошка на секунду притих, а потом закричал ещё громче. И такая обида почудилась Кириллу в этом крике, что он тут же назвал себя последним гадом, вделал себе кулаком по уху, опять схватил Антошку и начал у него, бестолкового и отчаянно орущего, шёпотом просить прощения. А потом, не зная уже, что придумать, запел изо всех сил:

И Антошка постепенно умолк. Успокоился кроха. А Кирилл, ласково и осторожно прижимая братишку, носил и носил его по комнате и всё пел.

В тот день было сделано открытие: лучше всего Антошка успокаивается под песни старшего брата. Мамины песни — тоже ничего, но действуют они когда как. А стоит запеть Кириллу — и горластый братец притихает. Ведь, казалось бы, совсем несмышлёныш, а что-то чувствует, знает голос Кирилла. Он и песни стал различать, когда сделался постарше: одни просто слушал, под другие начинал дремать. А после большого рёва успокоить и заставить уснуть его можно только одной песней. Совсем непохожей на колыбельную…

— Ну, чего трубишь? — сказал Кирилл. — Давай иди сюда. У, рёва… Кто обидел Антошку? Что-нибудь страшное приснилось? Что в школу повели? Не бойся, ещё не скоро… Мама, помоги его взять…

Антошка выдал новый вопль. Кирилл прижал его к груди, покачал, шагая из угла в угол, и запел про опалённые солнцем спящие курганы и про туманы, которые ходят чередой.

Антошкин крик стал потише, и в нём послышались вопросительные интонации. А к концу песни братец совсем затих. Но не спал, таращил глаза. Тогда Кирилл решительно спел музыкальное вступление и начал главную песню с последнего куплета:

На третьем куплете Антошка засопел, словно убедившись, что ничего не страшно с братом, у которого есть такая суровая и непримиримая песня.

Кирилл с мамой уложили его в кроватку. Он спал так, будто и не плакал отчаянно десять минут назад. Улыбался какому-то своему крошечному сну. Светлые волосёнки смешно топорщились. Сейчас он был милый, самый дорогой на свете Антошка…

Мама тронула губами макушку Кирилла.

— Спасибо, Кирик. Ложись, спи. Я ещё посижу чуточку и тоже…

Но Кирилл вдруг понял, что не хочет спать.

— Мама, я такой голодный почему-то. Я чего-нибудь пожую?.. Ты не ходи, я сам.

На кухне он отрезал кусок от батона, отыскал в холодильнике банку с зелёным горошком. Насыпал горох на хлеб и вернулся в мамину комнату. Мама сидела у Антошкиной кровати.

— Ты чего не ложишься? — спросил Кирилл.

— Подожду немного. Вдруг он опять проснётся.

— Я ему проснусь! — сказал Кирилл. Забрался с ногами на мамину постель и стал жевать, подбирая с одеяла упавшие горошины. Мама смотрела на него с непонятной улыбкой: то ли печальной, то ли наоборот — счастливой.

— Ох и худой же ты стал! И коричневый. Как индийский йог.

Кирилл сказал с набитым ртом:

— Непохоже. У индусов волосы чёрные, а у меня…

Мама села рядом и запустила ему в волосы тёплые тонкие пальцы.

— А у тебя косматые. Когда подстрижёшься?

— Лучше ты сама подровняй, а то в парикмахерской оболванят, как репку. У них со школой тайный сговор… Буду опять лопухастыми ушами махать.

Мама засмеялась:

— Ну, сколько лет подряд можно вбивать себе в голову эту чепуху? У тебя нормальные уши, даже симпатичные.

— У слонов тоже симпатичные.

Мама обняла Кирилла за плечи, качнула туда-сюда (он опять просыпал несколько горошин) и вздохнула:

— Ох, в самом деле, до чего же костлявый…

— Зато закалённый, — заметил Кирилл.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — торопливо сказала мама. — Не говори зря.

Она была немного суеверна. Видимо, все мамы немножко суеверны, когда дело касается сыновей.