Колыбельная для тех, кто боится темноты и не может заснуть в июне
Шрифт:
– Но сестра, – скажу я. – Они ведь только повторяли, да и то, видно, скверно dolce stil nuovo[4] символистов и Франсуазу Саган, к которым прикоснулись в час ученичества, слова здесь не виноваты. Первоначально слова любви рождены были в благоговении и, можно сказать, в невинности. Ибо тот, кто рычит и бьется на ложе твоем, по сути своей нем, и только аскеты любви способны выразить весь ее восторг и муку. Подумай, не странно ли, что Фернандо Пессоа, стихотворение которого я все силился вспомнить, должен был расстаться со своей возлюбленной, должен был бросить ее навсегда, чтобы заточить себя в темницу стихов и всю жизнь скорбеть о ней и взывать к ней. Была ли это любовь или же это другое было, бесплотное и истонченное, как золотое кружево, чувство, которым можно было любоваться из далека времени как хрупким украшением? Но ведь и Петрарка гнался за Лаурой лишь на бумаге и приближался к ней лишь обманно: ее смерть, как и смерть Беатриче для Данте была лишь поводом для возвышенной скорби – так любил
– О, – усмехнешься ты. – Ты спрашиваешь об этом меня? Ты рассуждаешь, как мальчишка или как поэт, а я рассуждаю, как женщина. Пусть поэтов судят их возлюбленные, а я знаю одно: после Седа у меня отпала охота любить. Когда я вижу эти пары, прилипшие друг к другу, чтобы ссориться и мучить один другого, меня тошнит. Когда я вижу людей, соединившихся, чтобы делиться друг с другом жалобами и лаяться на мир, меня тоже тошнит. И еще больше меня тошнит от счастливых браков – в них всегда кроется подозрительная мертвечина, что-нибудь такое, о чем и подумать нельзя без мерзости… Я хотела бы полюбить, – вновь улыбаешься ты грустно, - но я узнала достаточно, чтобы меня можно было обмануть, а полюбить меня кто сможет?
СПИ, СЕСТРА, спи. Ты права, конечно. Мы живем в проклятое время, когда люди утратили вкус к стихам и разучились любви. Это одна из стадий нашего исчезновения, как исчезновение любезностей из речи, десертов из меню, песен из праздничного застолья, семейного тепла, нежных привязанностей.
И вот я вижу девушку-олигофренку, которая третий год шатается под окнами казармы, и иногда вечером солдаты пожарной части приоткрывают ворота с красной звездой и проскальзывают с ней за забор ближайшей стройки, а утром она с обязательностью появляется вновь и ходит, и на лице ее – вот что характерно – не читается ровным счетом ничего, даже сластолюбия, только, быть может, некоторое неясное выражение поиска, которое бывает у озабоченно нюхающего землю животного. Я думаю о ребятах, которые ходят с ней, они ведь, наверно, славные ребята, они носят серебряные каски и тушат клубящиеся малиновым огнем пожары, они, победив огонь, смывают копоть с обожженных лиц. Наверно, они пишут домой прочувствованные письма, хранят в чемоданчиках фотографии невест – неужели они прельщаются жалкой любовью идиотки? Неужели они согласны считать ее женщиной, а то, что случается между ними, – любовью? Увы, согласны.
Ты права, сестра, скучно, скучно! Но и это, скажу я тебе, не самое грустное: в конце концов эти мальчики сами воспитаны в суровой, не знающей никакой пощады к нежным чувствам атмосфере социалистической родины. Петрарка как личность не близок им, а Лаура не близка как женщина, они, по сути дела, не доросли до любви, им хочется доказать друг другу, что они мужчины, и они думают, что это можно сделать, овладев идиоткой в сыром подвале, скрипя сапожищами по рассыпанным на полу катышкам керамлита. Они еще слишком молоды, сестра, чтобы осознать всю жалкость, все ничтожество своей победы.
Но вот игрушка для взрослых: во вторник, выйдя из дома в половине девятого утра, я заметил ее в витрине кооперативного ларька и еще про себя присвистнул, глянув на цену – 1400 это стоило – но когда через четыре часа я шел обратно, ее уже не было. Ее уже купили, понимаешь? Это была резиновая женщина, вся упакованная в пластиковый конверт 30 - 40 см и припечатанная к окну лицом, голубые глаза от этого чуть-чуть косили, и многозначительно приоткрытый ротик немного сморщился. В половине десятого я еще видел мальчика, который по дороге в школу прилип к упаковке, которая за 1400 обещала все возможные удовольствия, и мне даже захотелось сказать ему: дорогой мальчик, оставь свой онанистический порыв! Зачем ты уже уподобляешься тем, кто уже не способен любить в их плачевной немощи? Осмелься, заклинаю тебя – ты уже в возрасте Ромео, – осмелься и полюби девушку, чтоб от твоих поцелуев она слабела и в изнеможении опускалась на ложе, чтоб она извивалась и плакала под тобой, чтоб с благодарностью и надеждой повторяла имя твое и, думая о тебе, делала глупые ошибки в полугодовой контрольной по тригонометрии!..
– Да, но что стало с Ромео? – спросит он.
– То есть как? – растеряюсь я. – Он отравил себя, он умер от горя…
И тут мальчик вдруг засмеется. Сухим смешком старикашки засмеется он с чувством превосходства, и я пойму, что не только Ромео, убивший себя из-за Джульетты, даже не удостоверившись как следует в ее смерти, но и я со своим категорическим императивом любить женщину и подвергать себя опасностям этой любви, которая ведь может оказаться и несчастной, и печальной, и бесконечно трудной, – смешон ему. Потому что помимо темного, первобытного, опасного чувства – знает он – есть ряд изобретений современной цивилизации, способных все так называемые превратности любви перевоплотить в чистое, апробированное, electrically tested удовольствие, это может быть видео, это может быть компьютер, с которым можно играть в покер на раздевание женщины, мастерски изображенной цветными точечками на экране дисплея, это может быть публичный дом, который, конечно же, скоро должен гостеприимно распахнуть свои двери и в нашем городе, вступающем в ряды цивилизованных столиц мира, это, в частности, и резиновая женщина, с которой можно заниматься всем этим ну в точности как с живой, а потом вынимать у нее затычку из задницы, сдувать и класть в шкаф на полку с носками или рубашками.
Когда я размышляю над этим, мне действительно хочется замолчать и никогда больше не говорить о любви. Мне начинает казаться, что меланхоличный Романо Гвардини, пессимизм которого просто объяснить опытом жизни и наблюдений за человечеством при фашизме, был прав, и опыт соцдействительности, безусловно, подтверждает это: любовь уйдет из обихода чувств человеческих. Уйдет как состояние с безусловно низшим, нежели у удовлетворенного удовольствия, КПД человека, вмонтированного в систему технократического производства и бизнеса. С беспощадным спокойствием легионера, приколачивающего к кресту руки Спасителя, философ пригвождает нас обещанием бесстрастия и покоя; в жутком одиночестве среди человеческих масс и внутри организаций будет утрачена способность любить и понимать, что такое любовь. Ромео с его дурацкой жертвой станет действительно смешон. Тот мальчик у киоска окажется прав и вновь рассмеется мне в глаза с ощущением превосходства и силы.
СПИ, СЕСТРА. Я знаю, что под звуки моей колыбельной не скоро уснешь, но все же я постараюсь утешить тебя. Я не верю в обреченность мира. И философ Романо Гвардини на самом деле тоже не верит. Нам просто надо прорваться сквозь апокалиптический ужас его пророчеств и добраться до сокровенной сути его надежды, подвигающей каждого человека на труд и, самим содрогнувшись от того, что нас окружает, найти в себе мужество противостоять этому, ибо никого, кроме нас с тобой, отдельно взятых, страдающих людей, ни философу, ни моралисту, ни политику, не противопоставить хаосу и утонченной лжи этого мира. Послушай, что пишет он после того, как выносит любви смертный приговор, и ты поймешь, что он надеется на нас, на каждого из нас возлагает свою последнюю надежду. «Будет утрачена способность любить и понимать, что такое любовь», - пишет он. И дальше, послушай: «Тем драгоценнее станет любовь, соединяющая одинокого с одиноким; храбрость сердца, идущая от непосредственной близости к божественной любви, как она была явлена во Христе. Быть может, люди получат совсем новый опыт любви во всей ее изначальной суверенности, независимости от мира… Может быть любовь станет согласием небывалой глубины и искренности».
Небывалой глубины и искренности требует он от нас, и ты понимаешь теперь откуда такая пронзительность соло Диззи Гиллеспи в «Alone together». Одинокие вместе становятся еще ранимее в этом мире, поэтому такая грусть в голосе трубы. А пока ты будешь думать о том, как открыть в себе эту храбрость сердца, где взять силы для такой любви, если кругом совковая действительность, насквозь изовравшаяся и продажная, если даже лучшие мужчины из твоего окружения по сути дела такие же совки, наглые молодые буржуйчики или неудавшиеся бунтари, громыхающие проклятиями за стаканом портвейна, я буду просить тебя сдержать гнев твой и горечь твою, ибо ты можешь.
Вспомни, прошу тебя, вспомни, как я впервые пришел к тебе во мраке ночи и во мраке отчаяния, без денег и без жилья, с тремя сигаретами в кармане. Я знал, что ты не будешь спрашивать, что случилось и почему ключ от моего дома больше не нужен мне. Ты знала, что со временем я все расскажу тебе сам. Ведь и у меня есть своя правда. Правда есть?
Есть, есть! Ты только представь себе, сестра, какая это смертельная, всепоглощающая тоска: «мысль изреченная есть рубль». О, козлы! Я не согласен. Может быть, я не хочу, чтобы меня покупали. Может быть, я хочу мыслить праздно. Может быть, я вообще хочу мыслить бесполезно – просто из своеволия, из принципа. Потому что я свободен. Потому что я человек. Вам непонятно? Ну и очень хорошо, что непонятно, мне и самому не всегда все понятно, и уж тем более мне нет дела до почтеннейшей публики…