Колыбельная тьмы мертвецов
Шрифт:
Уже на улице, увидев полигон, я только обратил внимание на Есения. Он и раньше мог ходить вслед за кем-то, чем очень пугал Ру и раздражал Луизу. Меня же это настораживало, но я не подавал виду, что что-то не так.
Но сегодняшний случай иной. В этом деле мне не нужна никакая компания. Даже редко говорящего Есения.
– Нам придётся долго скакать, – пытаюсь я отговорить стража от совместной поездки и упоминаю для этого неудобства, что придётся терпеть. – Остановок будет мало. И еду я взял только для лошадей. Точнее, только для своего коня.
Есений даже не моргает. И под напором его взгляда я сдаюсь,
– Ладно. Поехали.
– Дай земляники, – неожиданно произносит Есений, стоит мне отвернуться от него.
Я даже замираю на миг. Голос Есения звучит тише и слабее по сравнению с теми словами, что я в последний раз слышал от него. А это было около часа назад.
Смотрю на стража краем глаза: светлые волосы в беспорядке, под глазами синие круги, щёки впали, уголки сжатых в тонкую линию губ опущены. Иногда мне кажется, что кожа Есения бледнее, чем у меня – мёртвого человека. Но сердце стража с причудами бьётся, это я проверял не раз.
– Будет тебе земляника, – отвечаю я, сглатывая ком, подкативший к горлу. – Как раз июль, в лесу её полно.
Почему-то после моих слов печаль только сильней окутывает Есения.
***
Первую остановку мы делаем, когда уже переваливает за полдень, а до Соколинска остаётся ехать ещё несколько часов. Как раз к закату должны подъехать к городу.
Спрыгиваю с Одуванчика и раскрываю дорожную сумку, доставая припасённую для лошадей еду. К сожалению, взял я только для своего жеребца, поэтому ему придётся поделиться лакомством с лошадью Есения. Пока скакуны грызут сухари и даже решаются вкусить траву, что растёт вблизи дороги, я подсаживаюсь к Есению, мирно устроившемуся на стволе упавшего дерева. Рядом растёт куст земляники, и я срываю пару алых ягод.
– Есений.
Он срывает травинку и оборачивает её вокруг запястья. Молча протягиваю ему землянику. Есений реагирует не сразу: сначала пытается обернуть травинку так, чтобы та не соскальзывала с руки, а затем, когда она всё же падает на землю, страж уставляется на крупные ягоды, покоящиеся в моей ладони. Есений берёт только одну, внимательно её разглядывает, точно это заморское украшение, а не сладкая земляника. Слегка надавливает на алый плод, выдавливая сочный сок, чьи капли стекают по ладони Есения. На красные потёки, что остаются у него на руке, Есений смотрит с нескрываемым ужасом, и я уже подумываю выхватить ягоду у него из рук, надеясь, что это его успокоит.
Но Есений не даёт мне этого сделать. Он сжимает пальцы посильнее, и земляника лопается, а весь её сок оказывается на Есении: попало и на кафтан, и ему на лицо. Страж приоткрывает рот, и его нижняя губа подрагивает, а руки трясутся.
– Есений? – обеспокоенно спрашиваю я, бросая другие ягоды на землю.
Грязной рукой он хватается на голову, пачкая волосы земляничным соком. Он часто дышит, пальцы его второй руки сжимаются в кулак, на лице застывает немой ужас. Я ничего не успеваю предпринять, как Есений шепчет:
– По миру запоёт колыбельная тьмы мертвецов.
После чего он убирает руку от головы и неуклюже трёт глаза. Из его слов я мало что понял, но спрашивать бесполезно: ответа всё равно не последует. А вопросов у меня много. Что такое колыбельная тьмы мертвецов? Как она запоёт? И когда?
– Есений, – зову я, хватая стража за ладони и осторожно отлепляя их
Я знаю, что Есений не может отвечать даже обычным кивком или мотанием головой. Выяснил я это в первую нашу встречу, когда собирал свой новый отряд. Поэтому и решил проверить, может ли он отвечать с помощью других движений.
Сначала страж медлит, раздумывает, как лучше ему поступить. Я же не тороплю его и не давлю, терпеливо ожидая. Конечно, он уже мог дать ответ своим бездействием, но мне всё же хочется верить в лучшее.
И его ладони сжимаются в кулаки.
– Тебе нужна помощь? – уточняю я и получаю положительный ответ. – Я могу тебе помочь? – ничего не происходит. – Я бессилен? – кулаки сжимаются. – Ты нуждаешься именно в моей помощи? – снова согласие. – Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы тебе помочь? – Есений ничего не делает. – Ты знаешь того, кто может тебе помочь? – страж отводит глаза, а его руки не двигаются. – Ты знаешь, что происходит с тобой? Почему ты так говоришь? – Есений отвечает согласием, и я отпускаю его вспотевшие ладони.
Я только больше запутался в этом деле. Есению нужна моя помощь, но при этом я ничем не могу ему помочь. Спрашивается, в чём он нуждается? В моём бессилии, в котором я вновь тону, не зная, как выбраться из этой пучины?
Есений отворачивается и поднимается, идя к лошадям и немного покачиваясь, точно от головокружения. Он ласково гладит свою кобылу по лбу, а Одуванчик, будто бы захотев, чтобы и ему уделили немного внимания, тыкается мордой в плечо стража. Есений поворачивается к жеребцу и выдавливает что-то наподобие улыбки: уголки его рта слегка дёргается вверх и замирают.
Впервые вижу, чтобы Есений улыбался.
Как и то, чтобы Одуванчик позволял чесать себя за ухом.
***
Маме всегда нравилось ночное небо больше, чем дневное. Когда я спросил, почему, она тепло улыбнулась, взяла меня за руку и повела ночью к морю, а после сказала посмотреть на небо, что отражалось в шумящих волнах. Я всё сделал так, как она и просила, но ничего не увидел. Небо в тот день было совершенно обычным: тёмно-синим, бескрайним, с редкими крапинками звёзд. Когда я прямо заявил об этом маме, она по-доброму рассмеялась и сказала, что всё перечисленное мною ей в небе и нравится, потому как напоминает мои глаза.
Она любила во мне всё. Я же ненавижу в себе каждую внешнюю черту, что досталась мне не от матери.
Вот и сейчас небо чистое и тёмно-синее. Мама бы точно не спала, сидела бы у окна и любовалась мелкой россыпью звёзд. Я бы подошёл к ней сзади, тихонько спросил, почему она не спит, а после бы взял одеяло, накрыл её спину и уселся рядом. Мне нравилось проводить ночь вот так, вместе с мамой: сидеть на кухне, болтать обо всём на свете, смотреть на небо. В то время моё сердце билось, и я чувствовал себя по-настоящему живым.