Колыбельная
Шрифт:
Кошевой нахмурился:
— Мне кажется, вы ошибаетесь.
— Вы смеете возражать мне? Великолепно.
— Почему вы всегда такой… ну… не верующий? — горячился Кошевой. — Пусть мир и прост, но разве не мы сами создаем в нем загадки?
Гордеев посмотрел на своего напарника с любопытством:
— То есть вы считаете, что Молния не так банален, как может показаться на первый взгляд?
Кошевой потупился:
— Конечно, он псих, но разве его существование, его поступки, то, что он убил больше двадцати детей, банка с человеческими останками — не тайна? Страшная тайна, тошнотворная тайна, но все-таки тайна!
Гордеев покачал головой:
— Посветите сюда, Кошевой.
— Сюда?
— Правее. Видите эту глину?
— Кусок засохшей глины?
— Именно так: кусок засохшей глины. Повторюсь: ботинок, телефон и банка ничего не значат. Их нам подсунул Молния, а значит, они лишь информационный шум. Созданная человеком загадка, которая не нуждается в разгадывании. А вот этот кусок глины, Кошевой, значит очень много. Молния не подозревает о его существовании; и это та самая криптограмма, расшифровав которую, мы выйдем
Кошевой посветил на пол.
— Это улика? — пробормотал он. — Нам надо забрать ее… ну… на анализ?
— Зачем? — Гордеев покачал головой. — Оставим ее здесь. Всё, что надо, она мне уже сообщила.
— Но что может сообщить кусок глины?!
— Всему свое время, Кошевой. — Гордеев улыбнулся. — Вы ведь работаете со мной ради загадок и тайн, верно? Если я скажу сейчас, вам будет неинтересно. Ну-ну, не хмурьтесь. Хотите водки? Тут рядом есть замечательный кабачок.
— Мне надо уйти по делам, — помолчав, сказал Кошевой. — Прошу прощения.
— Вы разочаровались во мне? Водка помогает мне думать.
— Что-то не верится.
— Изумительно. Что ж, тогда до встречи. Не споткнитесь, когда будете выбираться отсюда; пол завален битым стеклом.
Кошевой ушел. Гордеев еще немного побродил по складу, мучаясь сомнениями. Однако время поджимало: следовало забрать дубликат ключа, который он заказал накануне вечером. Ларек закрывается в семь; к счастью, идти недолго. Через двадцать минут Гордеев был на месте. Работник ларька как раз собирался уходить. Он посмотрел на припозднившегося клиента с неудовольствием, однако вернулся в ларек, покопался в ящике и отыскал готовый ключ. Гордеев сунул его в карман не глядя. Работник ларька произнес что-то неразборчивое. Гордеев расслышал «с вас» и «рублей». Он сунул в окошко смятую купюру и, не дожидаясь сдачи, направился в ресторан японской кухни, где заказал графин водки и пиццу. Водку ему принесли сразу, а пиццы не было. Официантку Светочку послали извиниться перед клиентом за отсутствие пиццы. Гордеев спал щекой в тарелке. Рядом стоял опустевший графин. Светочка не знала, как поступить. Перед тем как сделать заказ, Гордеев предъявил ей удостоверение, и Светочка сомневалась, имеет ли она право будить такого важного человека. Поэтому она немного постояла возле столика, нервно поглаживая на себе кимоно, и тихо ушла, чтоб не тревожить сон представителя властных структур.
В том же кафе за другим столиком сидела Надя. Напротив нее расположился молодой человек с бледным лицом, усеянным веснушками. Надя познакомилась с ним в Интернете. Молодого человека звали Ерема. Ерема был романтичным юношей. Большую часть времени он проводил в Сети: искал девушку своей мечты на сайтах знакомств. Он назначал свидания в японских ресторанах, потому что, насмотревшись аниме, полюбил японскую кухню. На свиданиях девушки с любопытством разглядывали Еремин бордовый пиджак с белой розой в петлице; самые жестокие откровенно над ним смеялись. Друг Еремы по фамилии Королевский объяснил этот факт в скайпе тем, что современные девушки чересчур практичны и не приемлют романтических жестов. Он посоветовал Ереме быть смелее. Ерема, следуя совету друга, положил на стол перед Надей фотографию. Надя, поглядев на фото, не знала, плакать ей или смеяться. После Ромы это было четвертое подряд свидание, на которое ей приносили снимок неприличного содержания. Надя не понимала: может, это она ненормальная, а то, что происходит вокруг, — вполне естественно. Она смотрела на фотографию пустыми глазами, а Ерема ерзал в кресле, потому что опасался Надиной критики.
— Ну как вам? — наконец не выдержал он.
Надя кивнула:
— Недурно.
— Вы такая современная, — обрадовался Ерема. — Хотите саке?
— Не знаю, — сказала Надя. — Может, лучше белого вина?
— Я закажу саке, — решил Ерема. — Я мог бы заказать вино, но, к сожалению, у меня на него аллергия.
— Ну ладно, — сказала Надя.
— Кстати, я работаю в игрожуре, — вскользь заметил Ерема, чтоб произвести на девушку незабываемое впечатление.
Надя промолчала. Пока несли саке, Ерема рассказывал, какое влияние оказало на него японское аниме «Евангелион». Надя не поняла ничего из его рассказа. От бессвязных слов Еремы у нее разболелась голова. Ерема, вдохновившись успехом с фотографией, отважно гладил Надино запястье. Надя с удивлением разглядывала его тонкие белые пальцы с обгрызенными ногтями. Ей хотелось улететь далеко-далеко. Но вместо этого она слушала рассказ Еремы об отличии японских дорам от корейских. Господи, подумала Надя. Ничего другого подумать не получалось. Ерема всё более вдохновлялся. Он выпил для храбрости саке и погладил Надю повыше локтя. Надя с ужасом размышляла, что он погладит дальше. Она сказала Ереме, что ей надо отлучиться в туалет. Ерема не заметил, как она встает: он вслух рассуждал о Лелуше. Надя понятия не имела, кто такой Лелуш и зачем ей о нем знать. Она забрала в гардеробе пальто и зонт и вышла наружу. От реки поднимался холодный воздух. Глаза фонарей смотрели на мир с туманным безразличием. По черной воде плыли пятна желтого света. Прохожие медленно брели вдоль набережной, кутаясь в теплую одежду. Поблескивали влажные камни мостовой. Голые деревья стыдливо заворачивались в серую кожу. У пристани покачивался на воде моторный катер. На сиденье развалился старик в дырявом пальто. В желтых зубах застыла незажженная трубка, глаза были закрыты. Надя долго разглядывала старика, пытаясь понять, жив он или умер. Подул ветер, и старик медленно завалился на бок. Наверно, уснул, подумала Надя.
Возле здания старого речного вокзала, ныне заброшенного, толпились люди. Надю поразило грозное молчание этих людей. Они будто дремали, стоя
— Так что вы говорили про Лелуша? — спросила Надя. — Это персонаж аниме, я правильно поняла?
Ерема не ответил.
— Вы работаете в игрожуре, — вспомнила Надя. — И пишите статьи для аниме-портала «World Art», верно?
Ерема молчал. Он рассматривал Надино лицо и подмечал в нем мелкие недостатки: уродливую родинку возле виска, морщинки в уголках глаз, безобразный локон, падающий на лоб; в любом хентае можно найти девушку посимпатичнее. С мыслью о хентае Ерема встал из-за стола, вежливо попрощался и ушел. Надя осталась одна. Ей хотелось плакать, но она не видела ни одной причины, чтоб заплакать, и поэтому ее глаза оставались сухими. К ней подсел вдребезги пьяный Гордеев. Он проснулся после тяжелого сна лицом в тарелке и теперь пытался найти собеседника. Он меня ударит, подумала Надя. Хорошо если ударит; тогда я хоть что-нибудь почувствую. Но Гордеев не собирался бить Надю. Он пытался сохранить ясность рассудка и не сблевать. Надя коснулась его руки: вам плохо? Нет, сказал Гордеев. Очень жаль, сказала Надя. Гордеев поднял голову: почему вам жаль? Не знаю, сказала Надя, я всего лишь пытаюсь поддержать разговор.
— Какой смысл поддерживать разговор? — спросил Гордеев. — Всё равно вы одиноки, я одинок, все вокруг одиноки, а я к тому же пьян в стельку.
Надя призналась:
— Мне бы хотелось прочесть хоть чьи-нибудь мысли, чтоб понять.
— Что понять? — спросил Гордеев.
Надя пожала плечами:
— Не знаю.
— Вы феерическая дура, — сказал Гордеев.
— Офигеть, — возмутилась Надя, — уселся за чужой столик, еще и оскорбляет. Вали-ка ты отсюда.
Гордеев как раз собирался уходить, но после слов Нади передумал. Он откинулся в кресле и положил руки на подлокотники. Надя подозвала официантку: девушка, скажите этому человеку (она кивнула на Гордеева), что ему здесь не место. Светочка испуганно посмотрела на нее и ушла. Надя хотела возмутиться поведением обслуживающего персонала, но не стала, потому что в этой стране ничего не изменится — возмущайся, не возмущайся. Вот бы я родилась где-нибудь в Испании, подумала Надя. Ей бы хотелось родиться в Испании в эпоху географических открытий. Стало душно, она расстегнула верхнюю пуговку на блузке. Гордеев следил за ней. Что-то страшно нелепое виделось ему в этой девушке. Знаете, сказал он, вы напоминаете мне одну проститутку. О, не сочтите это за грубость, я ничего не имею против проституток; я вообще не имею ничего против, даже против насильников и убийц. Он вынул из-за пазухи чашечку на цепочке: прошу прощения, я не очень ясно выражаюсь. Вы понимаете меня? Надя кивнула: я вас прекрасно понимаю. Сначала вы обозвали меня дурой, а теперь сравниваете с проституткой; великолепный образец современного мужчины. Гордеев разволновался: прошу прощения, у меня не очень хорошо получается общаться с женщинами; во всем виновато рациональное мышление, которого женщины лишены. Ах, оставьте, сказала Надя, размешивая ложечкой сахар, я уже привыкла, что все мужчины одинаковы. Гордеев разволновался еще сильнее; он решил показать Наде удостоверение, чтоб она убедилась, что он не такой, как другие мужчины; однако остатками трезвого ума Гордеев понимал, что в случае с Надей это ни к чему. Тем не менее привычка оказалась сильнее, и он все-таки достал удостоверение и помахал им у Нади перед носом. Надя даже не взглянула на документ. Рассердившись, Гордеев приподнялся и хлопнул удостоверение перед нею на стол: глядите! Ну? Что скажете?! Надя не смотрела. Гордеев вскипел: какое свинство, почему вы продолжаете меня игнорировать? Надя хмыкнула: хотите сказать, ваша сущность заключена в этом клочке бумаги? Гордеев не знал, что ответить, и поэтому презрительно промолчал, чтоб все вокруг поняли, что Надя сморозила глупость. Он взял удостоверение и пригладил корешок указательным пальцем: дело не в документе, сказал он, а в моей блестящей логике, которая позволила мне его получить; странно, что приходится объяснять очевидные вещи. Вы всегда на свидании тычете в девушку своим удостоверением, сказала Надя, я угадала? Гордеев опять не знал, что ответить, и снова промолчал, на этот раз еще более презрительно, чтоб Надя почувствовала себя униженной. Однако Надя не почувствовала себя униженной. Она вообще ничего не чувствовала, кроме страха, что придется возвращаться на стылую набережную.
— А почему вы напились? — спросила она. — В вашей жизни случилось горе?
Гордеев задумался.
— Я не умею горевать; я пью, потому что в этом городе по-другому нельзя.
— Звучит как жалкое оправдание, — заметила Надя.
Гордеев стукнул кулаком по столу, отчего задрожали вилки и ложки, но вовремя сообразил:
— Вы ведь нарочно нарываетесь.
Он помялся:
— Скажите, как вас зовут?
— Надя, — представилась она, — а вас?
Гордеев поклонился:
— Гордеев. О, не смущайтесь, я предпочитаю, когда меня называют по фамилии.