Колыбельная
Шрифт:
Я ждала. Но оказалось, что это все, что она собиралась сказать мне, так как теперь она взяла пилочку из кружки, наполненной ручками и карандашами, и начала обрабатывать мизинец, придавая ему нужную форму.
– Лебеди, - наконец говорю я.
Она бросает пилочку на стол и вытягивает руки за головой.
– Знаешь, - говорит она, намазывая локон на ухо.
– Это ужасные существа, на самом деле. Красивые, когда на них смотришь, но подлые. Римляне использовали их вместо сторожевых псов.
Я киваю, попивая свой кофе. Я могу слышать урчание кошки
– Итак, - продолжает она: - Это натолкнуло меня на мысль о цене красоты. Или же что сколько стоит? Вы продадите любовь за красоту? Или счастье за красоту? Можно ли продать великолепного человека с подлыми прожилками? И если вы совершили покупку, допустим вы купили красивого лебедя, а он не отвернулся от вас, то что бы вы сделали, если все произошло наоборот?
Это были риторические вопросы. Мне так показалось.
– Я не могу не думать об этом, - говорит она, качая головой.
– И не могу спать. Мне кажется, это из-за того ужасного гобелена, который мы повесили по настоянию Дона на стене. Я не могу расслабиться, когда смотрю на детально прорисованные изображения битв и страдания людей.
– Это немного слишком, - согласилась я. Каждый раз, когда мне что-нибудь надо в ее комнате, я оказываюсь прикованной к нему. Сложно отвести глаза от картины обезглавливания Иоанна Крестителя.
– Поэтому я пришла сюда, - говорит она.
– Решив, что я плохой работник, и вот уже восемь утра, а я еще не уверена, что знаю ответ. Как такое может быть?
Музыка теперь стихает, ее слышно еле-еле. Я уверена, что чувствую, как булькает моя язва, но это должно быть кофе. Моя мать всегда была очень драматичной, когда писала. По крайней мере, раз во время каждого романа, она врывалась в кухню, почти в слезах, истерила, что она потеряла весь свой талант, книга сплошное болото, бедствие, конец ее карьеры, а мы с Крисом просто сидели, тихо, пока она снова не завопит. Спустя несколько минут, или часов, или - в плохие времена - дней, она возвращалась в кабинет, задергивала шторы, печатала. И когда книга выходила несколько месяцев спустя, пахнувшая новизной и с гладким, еще не потрескавшимся корешком, она всегда забывала о срывах, которые играли свою роль при создании. Если я напоминала ей, то она говорила, что написать роман все равно, что родить ребенка: если ты действительно помнишь, как больно это было, то никогда больше не будешь этого делать.
– Ты разберешься, - говорю я.
– Как всегда.
Она закусила губу и посмотрела на страницу, затем в окно. Солнечный свет проникает внутрь, и я понимаю, что она выглядит уставшей, даже грустной, такой я ее еще не видела.
– Я знаю, - говорит она, словно соглашается только чтобы сменить тему. И затем, после секунды или двух тишины, она полностью переключает передачу и спрашивает: - Как Декстер?
– Думаю нормально, - говорю я.
– Мне он очень нравится.
– Она зевает, затем извиняюще улыбается мне.
– Он не похож на парней, с которыми ты встречалась.
– У меня было правило - никаких музыкантов, - объясняю я.
Она вздыхает.
–
Я смеюсь, она тоже. Затем я говорю:
– Ладно, и почему ты его нарушила?
– Ох, по той же причине, что и все, - отвечает она.
– Я была влюблена.
Я слышу, как закрывается входная дверь, Крис уходит на работу, прокричав до свидания. Мы смотрим, как он идет к своей машине, Маунтин Дью - его версия кофе - в руке.
– Думаю, он купит ей кольцо, если уже не купил, - глубокомысленно произносит моя мать.
– У меня такое чувство.
Крис заводит двигатель, затем выезжает, медленно разворачиваясь в глухом переулке. Когда он проезжает, то пьет Маунтин Дью.
– Ну, - говорю я: - Ты узнаешь.
Она допивает кофе, затем тянется и гладит меня рукой по щеке, обводя контур лица. Ее пальцы, как и всегда, холодны.
– Ох, моя Реми, - говорит она.
– Только ты понимаешь.
Я знаю, что она имеет в виду, и все же нет. Я во многом похожа на мать, но не тем, чем я бы гордилась. Если бы мои родители остались вместе и стали старыми хиппи, поющими песни протеста, когда мыли посуду после обеда, то возможно я бы была другой. Если бы я видела, что действительно может сделать любовь, или что это, то возможно я бы верила в нее с самого начала. Но большая часть моей жизнь прошла за наблюдением, как браки совершались и распадались. Поэтому я понимала, да. Но иногда, как недавно, я хотела, чтобы такого вообще не было.
– Но она заполнена.
– Заполненная, но не полная.
Я забираю у него Тайд и откручиваю крышечку.
– Она должна быть полной.
– Я всегда кладу мыло справа, когда она стартует, - говорит он.
– Именно поэтому, - отвечаю я, наливая немного моющего средства, пока вода набирается, - Твоя одежда на самом деле не чистая. Здесь задействована химия, Декстер.
– Это стирка, - говорит он.
– Точно.
Он вздыхает.
– Знаешь, - произносит он, пока я наливаю оставшуюся часть Тайда и закрываю крышку, - У остальных парней еще хуже. Они даже не стирают, не говоря уже о разделении на цветное и светлое.
– Цветное и белое, - поправляю я.
– Цветное и светлое вместе.
– Ты настолько все анализируешь?
– Ты хочешь, чтобы снова все было розовое?
Это его заткнуло. Наш короткий урок о стирке этим вечером начался с того, что он поставил новую красную футболку на режим с горячей водой, из-за чего вся его одежда приобрела розовый оттенок. С того случая с пластиковой посудой, я делаю все, что угодно, чтобы не касаться домашних дел, но я не могу игнорировать розового бойфренда. Поэтому я здесь, в прачечной желтого дома, месте, которого я всеми силами избегала из-за огромной кучи нестиранного нижнего белья, носков и различных футболок, валяющихся здесь, часто выпадающих в коридор. Что неудивительно, если учесть, что никто не покупал моющего средства. Только на прошлой неделе, Джон Миллер стирал свои джинсы Палмолив.