Колючая Арктика
Шрифт:
— Однако, ты много говоришь, Семен.
— Ага. Значит тебе показалось, что я много говорю? Северный человек и… много, много говорит?.. Ты прав, Максим, я сегодня очень много говорю. Но у меня в оправдание есть две уважительных причины. Две, а не одна!
— Давай первую!
— Кажется, заканчиваю первый роман из задуманной трилогии "Ханидо и Халерха".
— Что ж ты сразу не сказал, — обрадовался Кучаев, — есть оправдание нашему ночному бдению! О чем роман, Семен? Ах, чего это я спрашиваю! Конечно, о Севере!
— Я
— Экзотично.
— Какая уж там экзотика. Это роман о тех временах, когда юкагиры и ламуты, чукчи и якуты в беспросветности, когда будущее их было темным, как долгая полярная ночь, когда народ северный был зол и дик, как песец… Но я не о романе хочу говорить сейчас с тобою, Максим.
— О чем же?.. Напиши я роман, так до потолка бы прыгал от радости! А мыс тобою глушим уж какую ночь коньячную сивуху, а ты говоришь обо всем на свете, но только не о главном! Я же представляю себе, что значит поднять этакую романную глыбу!
— Не о том речь, Максим! Хочу говорить с тобою долго-долго, как южный человек.
— Вторая уважительная причина?
— Да.
Что-то странное было во взгляде Семена Курилова. Впечатление такое, будто в форточку, вместе с морозным ветром, влетела птица-старость и тенью своего крыла накрыла моложавое лицо юкагирского писателя. Прав Семен, арктический год смело можно умножить на два. А то — и на три!
— Давай вторую уважительную!
— Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.
— Думаешь, не напечатают?
— Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.
— Однако, мы устали, — попытался перевести разговор в шутку Кучаев, но осекся, увидев устремленный на себя взгляд: трезвый, режущий, колючий.
— Я не привык никого обманывать, Максим Леонидович, тем более, себя. Я держусь в жизни на одном самолюбии. Я хочу, чтобы после моего физического ухода навсегда, знали мою биографию. Понятно я говорю? Хорошо ли прочищены твои уши, чтобы услышать то, что я говорю?
Кучаев оторопел: до него еще не дошел глубинный смысл сказанного. Как воспринимать слова юкагирского писателя? Может быть, у северных народностей они имеют второй, потаенный, иносказательный смысл?.. А, может, это так мрачно шутит Семен Курилов. Ответил осторожно, подбирая слова. Так разговаривают с больными.
— Так напиши свою биографию, Семен, сам. Кто лучше тебя это сделает?.. Каждый день по листочку, по одному листочку и через год — биографический роман в триста шестьдесят пять страниц. А если год високосный, то на одну страничку больше. Ты усекаешь мою мысль?
Курилов улыбнулся.
— Доктор, доктор и есть. Но, во-первых, коллега, мне еще рано писать печатные автобиографии — редакторы не так поймут! Во-вторых, я же тебе сказал: "Люди, купцы, шаманы" только первый роман из трех. Мне надо торопиться, Максим, Мне отпущено
Успокоилась было за ночь метель за окном, а к утру вновь принялась за свою работу, стала раскачивать электрические фонари на столбах и воротах, пробовать крепость рекламных плакатов и крыш, вгонять дымы в печные трубы и пугать людей, подвывая то волком, то, впадающим в транс шаманом…
— Для запева, Максим, я рассказал тебе о своем детстве. Детство — очаровательная пора человечества! Так, по крайней мере, утверждает пишущая наша братия. Но если б мне предложили вновь стать ребенком, начать жизнь сначала, с белого листа, я бы не согласился. Я бы хотел начать отсчет времени с того момента, когда вывел первое слово в своем первом осмысленном рассказе. Но из песни слова не выкинешь, а из жизни — детство… Было и у меня детство…
ПЕРЕВАЛ
"Урал" подбирался к перевалу — ощущался подъём. Машина тяжело дышала и, казалось, нехватка в воздухе кислорода отражается и на её железных лёгких.
— Ну, ну, дорогуша, поднатужься…Ну ещё чуть-чуть, миленькая, — Гаранин шептал ласковые слова и разговаривал с машиной, как с живым существом. — Так, так, незабудочка ты моя…
По сторонам дыбились горы Чукотки и высоковольтные пролвода Билибинской атомной электростанции настороженно гудели. Впереди полыхнули сполохи полярного сияния и тотчас исчезли. Луна, будто откушенная с одного бока, зависла над изуродованными литственницами. Всё это выглядело не совсем правдоподобно и напоминало декорации из шиллеровского "Коварства и любви", выполненные в мрачных тонах. Того и гляди, появтся братья-разбойники!
— Я первый раз еду ночью в машине, — прошептала З.И. Щеглова, — красота-то какая! Серёжа, посмотри!
"Красота!" — фыркнул про себя Гаранин. — "Чорт бы её побрал эту красоту! Лучше бы за дорогами следили!"
Да, дороги оставляли желать лучшего. Извилистые, кочковатые, стиральные доски, а не северные дороги. Даже самая оживлённая трёхсоткилометровая трасса Зелёный Мыс — Билибино выглядет угрожающей. Поэтому и скорости машин, по сравнению с прошлогодними, снизились в два-три раза. И ломаются машины на этой трясучке в два-три раза быстрее.
Говорят, главному дорожнику дали по мозгам за то, что схваченную ещё первыми морозами трассу не выровняли бульдозерами. Начальнику хоть и влили по первое число, но дело-то этим всё равно не спасли! По такой дороге за зиму не успеешь переправить все грузы из Якутии на Чукотку. А грузы — это шофёрский заработок, целое лет ожидающих открытия зимника.
"Красота! Чорт бы побрал эту красоту!"
З. И. Щеглова вдруг неожиданно стала декламировать стихи:
Лежит средь сопок в инее, как будто в сердце выбита, дорога-трасса зимняя