Команда Альфа
Шрифт:
— Что ты делаешь?! — спросил он, с трудом сдерживая смех.
— Разве не видишь! — бросил я: мне было досадно, что он смеется надо мной.
— Фрэнк! Скажи, ты ведь не обидишься, если я дам тебе один совет?
Это был веселый, симпатичный малый из Вайоминга. Мне ни разу не довелось услышать от него ни одного бранного слова. И как это он только выдерживал солдатчину?
— Ну что ж, хороший совет я всегда охотно приму!
— Возьми-ка ты себе чистильщика!
Под словом «чистильщик» там подразумевали слугу, который выполнял за хозяина всю грязную работу.
Я знал, что в странах с цветным населением такого слугу за гроши может нанять и выжимать из него последние соки любой, даже самый последний солдат. Но ведь мы находимся в Европе! Более того, в богатой и чванливой Германии!
— Слугу? Здесь, в Германии?
Теперь мой помощник уже не мог сдержать смех.
— Неужели ты воображаешь, что здесь нет таких, кому деньги нужны? Будь покоен, я найду тебе слугу.
В самом деле. Уже на следующий день он явился ко мне с белобрысым, вполне прилично одетым парнишкой. Я задал ему несколько вопросов: должен же я был знать, кого впускаю в свою комнату, к тому же меня интересовало, что побуждает его соглашаться на такую работу. Я достаточно изучил своих товарищей по оружию, чтобы сочувствовать тому, кто ест их хлеб! И особенно горек, наверное, этот хлеб, когда они напиваются, а это бывает довольно часто.
Парнишку звали Германом. Ему был семнадцатый год, и учился он в предпоследнем классе гимназии. Отец его, мелкий служащий, воспитывал пятерых детей, и в семье были не прочь, чтобы Герман сам заботился о себе. Я платил ему пятнадцать долларов, столько же получал он от американской казны. Эта сумма соответствовала примерно ста двадцати маркам, зато я был избавлен от всей мелкой возни по хозяйству. Он до блеска начищал мои ботинки, мыл тарелки и стаканы, стирал мне носки. Я часто поглядывал на него, когда он занимался делами. И вспоминал Фертёд. Фертёд, где при средней школе был интернат. Но, как бы мы того ни желали, нас оттуда ни за что не отпустили бы в услужение.
Вообще мне на память все чаще приходила Венгрия. В том, что мои «друзья шефы» не оставят меня надолго в покое, я был уверен. Сейчас они чуть ослабили привязь, предоставив мне отсрочку, чтобы я приучил за это время себя к мысли о новом деле, чтобы смирился со своей участью.
«А что, если бы я взял да вернулся домой?» — Когда впервые так четко встал передо мной этот вопрос, я испугался.
«Домой? Я? С моим прошлым и прошлым моего отца?»
И все же мысль об этом стала все чаще и чаще преследовать меня. Я ее оценивал, пробовал на язык, как дитя тайком пробует запретный плод.
«А, глупости!» — И я решил раз и навсегда выбросить это из головы.
Но ничего не вышло. Я ловил себя на том, что воображение то и дело уносит меня домой.
И, по мере того как шли дни, недели, у меня все больше становилось причин для разочарования в военной службе, которую мы несли здесь, в стране ультраевропейского, так сказать, народа, да и в моих однополчанах. Я не знаю, чем это объяснить, но стоит американцу, к тому же в военной форме, попасть куда-нибудь на чужбину и вкусить власть тех нескольких долларов, что звенят у него в кармане, как он тут же становится надутым пузырем, разнузданным и, что особенно плачевно, безответственным.
Я приведу два примера, два грустных случая, которые произвели на меня неизгладимое впечатление, еще больше оттолкнув от тех и приблизив к этим.
Произошло это сразу после окончания маневров, оставивших после себя испещренную гусеницами и покалеченную артиллерийским огнем баварскую низменность.
Не то на второй, не то на третий день к нашему командованию явился бургомистр городка. Он привел с собой плачущую женщину, молодую особу с изможденным лицом. Было ясно, что на лице ее отразились страдания последних нескольких часов. Под глазами у нее кожа покраснела от слез, ручьями стекавших по щекам. Я случайно встретился с ней, когда она входила в штабное здание, и любопытство заставило меня остановиться.
Я вздрогнул, когда из внезапно распахнувшейся двери вышел адъютант. Увидев меня, он крикнул:
— Как раз вас-то мне и надо! К полковнику!
Я не стану вдаваться в подробности. Но дело в том, что дочка заплаканной женщины нашла какой-то выброшенный солдатами предмет. Она его подняла, стала разглядывать и потом играть с ним. Незнакомый предмет ведь всегда вызывает интерес! Когда на взрыв люди выбежали из дома, ребенок лежал окровавленный. У девочки были оторваны обе руки и выбиты глаза.
Я читаю ваши мысли. Вы в эту минуту думаете о том, что такие печальные происшествия случались и в других местах, и в разные времена. Остающиеся от войн взрывчатые вещества, разумеется, продолжают делать свое дело — убивать.
Тогда, после учения, мы собрали на полигоне и в округе более двухсот капсюлей гранат. А солдаты повыбрасывали их — лень было тащить! Выбросили потому, что с них никто не требовал отчета за эти капсюли.
И еще потому, подсказывал мне внутренний голос, что все они были людьми безответственными.
В пользу трехлетней Эрики полк организовал сборы.
Я не знаю точно, какую сумму собрали, но, наверное, несколько тысяч долларов. Когда врачи разрешили, я навестил девочку. Принес ей шоколаду и красивую куклу с волосами. И только тут я осознал, что девочка уже не сможет радоваться кукле: она не увидит ее, и у нее нет рук, чтобы прижать ее к себе!
За доллары мы могли купить все что угодно! Только не пару блестящих глаз, не две тоненькие ручки!
Когда я покидал Венгрию, понадобилось всего несколько часов, чтобы с Востока перемахнуть на Запад. Назад дорога была куда более долгая!.. Бедная маленькая Эрика заставила меня сделать еще один шаг на обратном пути… Следующий же шаг был сделан мной после памятной мюнхенской ночи…
Начну по порядку.
Маневры давно были позади, и я чувствовал себя уже довольно сносно. Как-то утром ко мне в дверь постучали.
— Давай, давай! — крикнул я, ожидая Германа, который накануне предупредил меня, что утром немного опоздает.
— Вот так прием! — раздался шутливый и вроде бы знакомый голос.
Я с удивлением уставился на вошедшего.
— Что, не узнаешь? — человек остановился в дверях, с интересом разглядывая мое растерянное лицо.
— Как же, как же! — спохватился я. — Тоже скажешь! Садись, старина, сейчас сообразим насчет закуски!