Шрифт:
Часть первая
Начало
Руководитель гуляй-польского ревкома Нестор Махно прибыл в Москву ранним утром, когда над жестяными крышами доходных домов – впрочем, бывших доходных, в этих домах ныне жили, отрабатывали путевку в счастливое будущее, столичные пролетарии, – поднялось розовое, аккуратно обрезанное с краев солнце.
Махно невольно остановился, легкий фанерный чемоданишко поставил у ног: это что же, выходит, солнце в Москве – квадратное, совсем не такое, как в иных местах? В его родном Гуляй-Поле солнце круглое, а тут квадратное… Тьфу! Махно повернул голову
Столичный гость Махно подумал, а не встать ли на четвереньки, не посмотреть ли на столичное солнышко через раздвиг ног, через собственную, извините, задницу, – потом решил, что не надо – окружающий народ не поймет.
Он вздохнул и подхватил чемоданишко за самодельную, обернутую алюминиевой проволокой ручку. Добра в чемодане было немного – теплые носки, которые Махно надевал на ноги всякий раз, когда на улице было слякотно или прижимал холод (после каторги у него осталось недоброе наследство – отбитые легкие, поэтому чуть что, небольшая перемена слагаемых в атмосфере, и Махно начинал мерзнуть и одновременно задыхаться); кроме носков еще имелся изрядно надъеденный шмат сала, очень вкусно, по-гуляйпольски, засоленный, с чесноком и перцем, а также – полбуханки черствого черного хлеба, да перочинный ножик с одной отколотой щечкой. Еще в газету были завернуты офицерские полевые погоны с одной прапорщицкой звездочкой.
Когда надо было, Махно пришпиливая погоны к своему офицерскому кителю, если же необходимость в этом отпадала – снимал.
На Украине сделалась совсем нечем дышать: Центральная рада, чтобы удержать власть, призвала к себе в помощь немцев и австрийцев – впрочем, что немцы, что австрийцы, было для Махно все равно, говорят-то они на одном языке, и думают одинаково, по одному, словно бы вырезанному из картона шаблону, и живут одинаково, одному богу, выкрашенному в золотой цвет, поклоняются…
Но вряд ли немцы будут всерьез поддерживать Центральную раду, для каждого «немака» гораздо важнее – выгрести десяток куриных «фруктов» из старушечьего лукошка, да выпить пару махоток жирного парного молока; следом же начнется грабеж посерьезнее, и в Германию поползут эшелоны с украинским добром. И не будет этим эшелонам числа…
В общем, Махно был против немцев, австрияков, а также венгров в их клоунской голубой форме – среди оккупантов были и венгерские конники-уланы… Встречались даже поляки, которых Махно, как и многие в Гуляй-Поле, не любил особенно.
В результате председателю гуляйпольского ревкома пришлось бежать из родного городка. Впрочем, городок этот больше походил на село: в нем было всего пятьсот домов. Немного для уездного подчинения, но нравами своими, занозистостью, хорохористостью, горластостью городишко этот тянул на губернское подчинение и, пожалуй, даже на большее…
Цель, с которой Махно приехал в Москву, была неясной, определялась она одним словом «вдруг»: вдруг удастся достать оружие, вдруг сможет в нынешней российской столице заручиться поддержкой нужных людей, вдруг кто-нибудь соблазнится Украиной, вдруг сумеет достать денег и так далее… Но даже если ничего этого не произойдет – тоже ничего страшного. Поездку в Москву Махно воспринимал, как очередное приключение.
Надо, конечно, будет повидать и друзей-анархистов. Если они, конечно, сейчас находятся в Белокаменной… Вольдемар Антони, Лев Черный – автор «Ассоциационного анархизма», Алексей Боровой, Иуда Рощин, Петр Аршинов-Марин – видный теоретик, знаток душ человеческих, с которым Махно познакомился еще на заре «юности суровой», на каторге…
Где они теперь, здесь или нет? Очень хотелось бы, чтобы были здесь.
Фанерный чемоданишко на ходу бодро побрякивал замком, навешенным на петельки, бряканье это раздражало Махно.
Он поморщился. В следующую минуту, услышав грохот трамвайных колес, завернул за угол вокзала.
Трамвай подошел старый, облупленный, густо обвешенный людьми. Люди висели даже на решетке, проложенной между двумя вагонами, передним и задним, крепко держались друг за дружку, чтобы не свалиться под колеса, и жалобно ойкали.
Для Махно не было места даже на подножке.
Но недаром будущий батька (до батьки дотянуть ему оставалось совсем немного, и писали современники-однополчане этот его титул с большой буквы) обладал железным гипнотическим взглядом: взгляд Махно не выдерживал никто, даже двухметровые бандюги отводили глаза в сторону, либо грохались в обморок…
Сам Махно ростом не отличался, про таких говорят «метр с кепкой» – худенький, будто парнишка, которого ни разу в жизни не накормили досыта, с налимьими губами и жестким прикусом зубов, с редкостными густыми волосами – шевелюра у Нестора была роскошная, ни одной рединки, ни одной седой прядки, а вот взгляд… Не дай бог встречаться с этим взглядом – он пробивал человека насквозь, гипнотизировал, зажигал внутри секущий огонь, и люди этого огня боялись, им казалось, что он мог уничтожить, выжечь все внутри, испепелить их самих.
Встряхнув в руке фанерный чемоданишко, Махно вперился побелевшим жестким взглядом в крепкого плечистого парня с квадратной челюстью молотобойца, висевшего на нижней подножке.
Молотобоец неожиданно смущенно заерзал плечами, задвигал челюстью подбито, будто по ней хлестнули кулаком и забормотал опасливо:
– Ты чего, мужик, а? Ты чего?
В следующий миг он освободил подножку. Плечи у него противно, словно бы крепкое тело этого человека насквозь пробило холодом, затряслись, из носа потекла простудная жижа.
Следом с подножки сошел седой грудастый мужичок в новеньких яловых сапогах, явно полученных по разнарядке комбеда, зафыркал обиженно, по-кошачьи, конопатое плоское лицо его сморщилось… Махно поспешно вскочил на подножку трамвая, вцепился одной рукой в поручень и поклонился опешившим, так внезапно очутившимся на земле пролетариям:
– Благодарствую!
Трамвай задзенькал звонком, дернулся, лязгнул железными сочленениями и поплыл дальше по Москве, Махно втянул сквозь зубы воздух в себя, мгновенно захлебнулся им – показалось, что воздух ошпарил его слабые легкие. Покрутив головой, Нестор резко, залпом выбил из себя воздух, задрал голову, ловя глазами розовые облака, стиснул зубы. Он всегда стискивал зубы, когда надо было драться, идти в атаку, стрелять, либо его просто ожидало что-то неведомое, опасное, и к этому неведомому надо было приблизиться на расстояние вытянутой руки.