Командир штрафной роты
Шрифт:
Что идет немецкое наступление, чувствовалось во всем. Проносились вдалеке самолеты, где-то гремело и ухало. Километра через два вышли к хутору. Осмотрелись и, оставив Степана на опушке, пошли к дому.
Длинный, как жердь, сутулый мужик лет сорока совсем не походил на кулака из учебника истории, хотя хуторок был из зажиточных. Добротный дом, хозяйственные постройки, большое скошенное поле. Мужик сразу сообщил, что кругом немцы и нам желательно побыстрее уйти.
— Побьют усих, — закончил он короткий разговор.
— Вы за нас не бойтесь. Пусть немцы боятся, — вежливо ответил я, доставая
— Самогона четверть, — добавил Грищук и, держа руку на стволе автомата, быстро заговорил с хозяином по-украински.
Не знаю, что он ему втолковывал, вроде не угрожал, но мужик снял картуз и согласно кивал головой. Грищук с распухшей челюстью, разбитыми губами, обвешанный гранатами, к шуткам не располагал. Хозяин явно побаивался своего земляка. У дверей стояла вся его семья: жена, трое детей, дед с бабкой. Я сунул хозяину деньги. Через десяток минут мы загрузили в вещмешки чугунок вареной и ведро сырой картошки, пару шматков старого желтого сала. Хлеба хозяин пожалел, дал всего одну ковригу. Зато наполнил три фляжки самогоном, а хозяйка принесла ветхую корзину без ручек, наполненную вперемешку огромными солеными огурцами, мелкими яблоками и вареной свеклой.
— Не жмись, — прошепелявил Грищук. — Две тысячи советских рублей получил. Хлеба и самогона добавь.
Хлеба нам больше не дали, но принесли десятка полтора яиц и бутылку самогона. Я вдруг вспомнил про барсучий жир, который в наших краях, в Ульяновской области, использовали как лекарство: заживляли раны, лечили желудок, и попросил хозяина дать немного.
— Чистотел для ран ищите, — торопил нас хозяин. — Нема жиру. Немцы приедут и вас, и семью побьют.
Но Грищук, пробуя самогон из бутылки, прикрикнул:
— Ищи лучше. Йоду тоже принеси.
Я не торопился. За домом начиналась просторная лощина, через которую шла дорога. Мне хотелось убедиться, что немцев поблизости нет. Пока ждали, съели по ломтику сала с картошкой и осклизлому, почти несоленому огурцу. Спасибо и за это. Соли не хватало, я это знал, а хуторян обдирали все, кому не лень. Мы хоть заплатили по местным меркам хорошо. Барсучьего жира у хозяина не нашлось или не хотел дать. Хозяйка сунула мне пузырек темной настойки и глиняный черепок гусиного жира. Объяснила, что это настой чистотела на спирту, а гусиный жир заживляет ожоги. По-русски она говорила очень плохо и тоже торопила нас. Уходите, иначе немцы даже детей не пожалеют. И мы пошли. Сделав крюк, чтобы не показывать направление, куда мы двигаемся. А дальше сделали глупость, которую я долго не мог себе простить.
Сыграл свою роль и выпитый самогон, и неуемная злость Грищука, сдобренная зубной болью, и гибель сотен наших товарищей на этой проклятой дороге под утесом. И главное, что я потерял контроль над собой, забыв, зачем нас послал капитан Илюшин.
Мы услыхали шум автомобильного мотора. Приказав Степану с мешками не высовываться, мы вместе с Грищуком залегли в траве. Это был тупоносый немецкий грузовик с брезентовым тентом. И спереди, и сзади брезент был откинут, на крыше стоял пулемет, а всего немцев было человек восемь. Двое с автоматами у заднего борта. У нас имелось штук пять
Немецкая машина уже миновала нас. Расстояние увеличивалось. Семьдесят… восемьдесят метров. Дорога была ухабистая, грузовик двигался на этом участке медленно и представлял хорошую мишень. Тем более пулеметчик стоял спиной к нам.
— Дадим сволочам жару, лейтенант? — повернулся ко мне Грищук.
— Бей! — вырвалось у меня.
Наши автоматы стояли на боевом взводе, и мы одновременно нажали на спусковые крючки. Когда стреляешь из автомата длинными очередями, создается иллюзия, что никто не уцелеет под сплошным веером пуль. В течение минуты мы выпустили в немцев сто сорок зарядов — два полных диска. Прибежал Степан, тоже пальнул из карабина.
Грузовик, описав небольшой крюк, остановился. Мы подстрелили немца, сидевшего у заднего борта, он вывалился на дорогу. Его сосед успел дать очередь и упал на дно кузова. Свалился пулеметчик, был ранен или убит водитель. Сидевший рядом с ним офицер успел перехватить руль и не дал машине опрокинуться. Но мы переоценили себя. Торопливые очереди на расстоянии ста— ста двадцати метров шли с большим рассеиванием, и половина немцев, сидевших в грузовике, уцелела. И они не кинулись убегать, а сразу заняли оборону.
По нам застучал один, второй автомат. Ударили винтовочные выстрелы. Мы отвечали короткими прицельными очередями — у обоих имелось всего по одному запасному диску. Вскрикнул Степан, он зажимал ладонью пальцы на левой руке. С трудом разжав ладонь, я увидел, что указательный и средний палец болтаются на лоскутьях кожи.
— Зажми рану пилоткой!
У меня не было возможности перевязать его. Пули густо свистели вокруг. Разрывные звонко разлетались огненными шариками, попадая в ветки. Из-за деревьев на противоположной стороне лощины захлопали винтовочные выстрелы. Знакомо затрещали наши ППШ, и человек пятнадцать красноармейцев побежали к машине.
По ним ударил МГ-42, который немцы сняли с крыши. Трое или четверо бойцов, таких же окруженцев, как мы, упали, срезанные очередями, остальные залегли. Знакомый мне «машингевер» с его бешеной скорострельностью находил новые жертвы. Наши с Грищуком очереди, может, кого-то и достали, но пулеметчик укрывался за машиной.
За спиной стонал и просил помощи Степан. Наши собратья-окруженцы кто пополз, кто бросился убегать. Двое-трое продолжали стрелять. Те, кто бежал, погибли все. Оставшиеся в живых отползали. У меня закончился диск, и я взял винтовку раненого Степана, который плакал:
— Помру… кровь сильно течет.
Мне было не до него. «Машингевер» добивал оставшихся ребят.
— Я их сейчас «лимонками», — возбужденно выкрикивал Грищук. — По лесу обегу и взорву свыней.
В этот момент вдалеке показалась еще одна машина. Я понял, задержись мы на минуту-две, прихлопнут и нас. Подхватили мешки и побежали в лес. Никогда я такого боя после войны в кино не видел. Там боец только стволом поведет, и пяток фрицев валится. А на самом деле… Стреляли мы не так и плохо. Но глупо и безрассудно было нападать вдвоем (тыловик Степан не в счет) на машину с восемью немцами, да еще вооруженными пулеметом.