Командир штрафной роты
Шрифт:
Второй номер «максима» был завален землей, торчали голова да рука. Еще один боец из третьего взвода лежал в окопе в луже крови. Уже холодный. Наша трофейная пушка уцелела, зато оба ротных «максима» были разбиты. Илюшин поднял с земли лопату.
— Коля, начинай пулеметчика раскапывать. Я тебе еще бойцов пришлю. Похороните погибших. Только быстрее, а то немцы полезут.
Через час, похоронив товарищей, мы торопливо уходили через лес на восток. Раненного в ногу Фролика несли, сменяясь, на носилках. Грищук плевался кровью и, держась за распухшую щеку, вслух мечтал о стакане самогонки. Хотелось есть, а тут еще дождь
— А че горевать? — рассуждал Сочка. — Ну, набили ряшку и что теперь? Немца-то все равно гоним. Я, так три раза в окружение попадал. И ничего, живой.
— Говно не тонет, — заметил Загорулько, баюкавший простреленную руку.
— Я и гляжу, у тебя два «максима» разбили, а ты все плаваешь, — не лез в карман за словом маленький бойкий солдат.
— Четыре, — как всегда мрачно, отозвался Загорулько и, кривясь от боли в руке, достал из кармана массивные часы с брелоком. — Во, какие! За бутылку самогонки бы отдал.
— Как сменяешь, мне половина, — сказал Грищук, ощупывая языком зубы и гадая, сколько их вылетело. — Нишево, я им тоже врезал. Немца на пулемете снял и еще двоих за броней.
— Пятерых, — передразнил его Иван Сочка.
— Много ты видел, — с трудом ворочал челюстью Грищук. — Пока ты вверх воронкой валялся, я пошти ленту выпустил.
— Герой, — согласился Сочка и осмотрел при свете зажигалки рот Грищука. Сообщил, что вышибло всего три зуба, и ранением это не считается. Потом предложил Загорулько:
— Давай руку лечить буду.
— За часы, что ль?
— За так.
Над углями тлевшего костерка Иван накалил нож. Отыскал бинт и чистую портянку. На портянку он велел желающим помочиться. Илюшин покачал головой, увидев красную распухшую ниже локтя руку пулеметчика. Осколок навылет пробил мякоть. Нашарил в сумке флакон с остатками одеколона. Граммов десять, не больше. Здоровенного пулеметчика держали за руки и за ноги сразу несколько бойцов. Иван, сопя, разрезал входную, потом выходную рану и стал выдавливать всякую дрянь. Загорулько матерился, сучил ногами. Иван поддел окровавленную нитку, выдернул ее.
— Гимнастерки обрывок вбило. Ты ж ее не стираешь. Бациллы!
— Сам ты бацилла, — взвыл Загорулько. — Режь быстрее.
— Резать уже нечего. Выдавливать надо. Спицу бы с резинкой, дренаж сделать. Ну, сойдет пока и так. А ты не ори! Рассказывай лучше, как четыре «максима» просрал.
Иван безжалостно выдавливал остатки гноя из ран, потом затолкал куски бинта, смоченного одеколоном, в отверстия и плотно стянул руку полоской тряпки, пропитанной мочой. Когда закончил, оба были мокрые от пота. И маленький доморощенный лекарь, и здоровенный бугай Загорулько.
Потом завоевавший авторитет Сочка взялся за Николая Фролика, раненного осколками в ноги. Мой тезка терпеливо переносил боль, только тяжело вздыхал. Повеселевший Загорулько рассказал про свою карьеру пулеметчика.
В учебке Василий Фомич Загорулько видел пулемет только издали. Да и проучился он недели полторы. В марте сорок третьего новобранцев срочно бросили навстречу немецким войскам, наступающим на Харьков.
—
Василия Загорулько включили в состав пулеметного расчета из-за большой физической силы. Целиком четырехпудовый «максим» на загорбок взваливал и один перетаскивал на запасную позицию.
— Полдня третьим номером побыл, потом заменил второго. Гляжу, командир расчета, хоть и обученный, нервничает, дергается. Ленту заедает и бьет куда попадя. Отодвинул я его и сам себя первым номером поставил. За сутки научился кое-чему. Можете верить, а можете — нет, я под той Змиевкой немцев человек двадцать побил. Может, и больше. А у них что? Минометы! Они дуром своих гитлерят на меня больше пускать не стали, а минами давай забрасывать. Взводный велел позицию менять. Тут меня и шарахнуло. Поднялся — взводный и бывший первый номер по кускам разбросаны. У кого руки, у кого ноги оторваны. Третий номер, из новичков, трясется и с коробками ленточными топчется. От пулемета — одни железяки, в меня штук двадцать осколков попало. За каждого убитого немца по осколку получил. Крикнул пареньку, сил хватило, мол, бросай свои ленты и помоги выбраться. Ну, кое-как до санбата дотащился. Половину осколков там вытащили, а остальные в госпитале.
Всего исполосовали. Три месяца прокантовался, пока раны заросли. В запасном уперся, я, мол, повозный, а мне красноармейскую книжку тычут. Мол, ты пулеметчик! Да еще сержанта присвоили. Снова на «максим» поставили. Старый, шестнадцатого года выпуска, кожух толстый и на щитке вмятины от пуль. С ним, наверное, на Гражданской еще воевали.
— Хороший был пулемет? — спросил кто-то из бойцов.
— Ничего, исправный. Колеса изнутри деревянные. Разбило его при бомбежке, когда к Днепру шли.
— А ты, значит, уцелел?
— Тебе б легче стало, если бы меня вместе с ним разбомбило? — беззлобно огрызнулся Загорулько. — Так я из него тоже добро успел пострелять. Броневик фрицевский поджег да и счет увеличил. За что и орден получил.
Рассказ Загорулько, как разбивали два остальных пулемета, а он жив остался, я не дослушал. Илюшин отозвал меня и Олейника в сторону. Прикинули, что имеем. Двадцать четыре человека, пятеро раненых. Из оружия — один ручной пулемет Дегтярева, штук пятнадцать автоматов (неплохо!), винтовки, гранаты. Патронов не слишком много, но на первое время хватит.
— Мужики, — сказал капитан, — отсидеться нам не дадут. Не фрицы, так бандера добьет. Надо к своим пробиваться. Ты, Николай, возьми Грищука, еще кого-нибудь. Версты три пройдите, осмотритесь. Решим, куда дальше двигать. Деньги есть?
Мы, три оставшихся офицера, наскребли с тысячу рублей. Еще тысячу Илюшин приказал взять из запасов покойного старшины Букреева.
— Потом вложим. Постарайтесь еды на каком-нибудь хуторе раздобыть. Самогона… и обязательно заплатите.
— Кроме Грищука я взял молодого кучерявого парня из тыловиков. Фамилию не помню, звали Степан. Лучше было бы прихватить Леонтия или Сочку — надежные ребята. А этот неизвестно, как себя поведет. Но мне было жаль своих верных помощников. И в хвост и в гриву их пихают. Пусть кучерявый в разведку сходит. Грищук шагал впереди, я — следом и позади — Степан. У нас с Грищуком были автоматы, у кучерявого — карабин.