Командир

Поселягин Владимир Геннадьевич

— Как у вас тут?

— «Пока все хорошо», — сказал индюк, направляясь за хозяйкой к колоде. — Кивнув на угол и криво улыбнувшись, радист добавил: — Когда вы ушли, эти двое пытались права качать, но я их послал.

— Старшина не очнулся?

— Нет, но Осокин пришел в себя!

— Да? Потом подойду. Есть возможность уйти отсюда. Будь наготове.

— Понял, — так же тихо сказал радист, его глаза радостно блеснули.

Пройдя к Осокину, спросил у бойца:

— Как себя чувствуешь, боец?

— Рука болит, товарищ капитан. Невезучая она у меня. То пуля, то перелом.

— Ничего, выберемся, сдадим тебя на руки красавицам медсестрам, будешь спать на белоснежной простыне и кушать кашу с маслом.

— Хорошо бы, товарищ капитан.

— Спи, сон полезен.

Еще почти час мы с Молчуновым общались, склонив головы друг к другу, под подозрительными взглядами соседей. Вот что странно, я точно получил контузию, а сейчас ее почти нет. Так, легкий шум в ушах, чего не скажешь про радиста. Речь его изредка начинала заплетаться, нормальный слух так и не вернулся. Я еще тогда заметил, когда сожгли мой первый танк, что пришел в себя после контузии довольно быстро. Странно все это… Отправив радиста отсыпаться, сам лег рядом и, прикрыв веки, начал прокручивать в памяти наш разговор с штандартенфюрером.

* * *

«Я буду вас называть вашим настоящим званием, гауптман. Кстати, какое у вас звание в разведке?

— Лейтенант Абвера, герр штандартенфюрер.

— Хорошо, лейтенант. Расскажите, что произошло с вами за последние два дня?»

Мой так называемый рассказ длился почти час, хотя я и старался врать правдоподобнее, вставляя ключевые моменты, происшедшие за это время. Например, командиром моей «тридцатьчетверки» был погибший рядовой Истомин, являющийся в действительности сотрудником НКВД. Повезло, что в танке на четыре человека экипажа нас оказалось пятеро. Я же за все время боя пролежал на днище танка, притворяясь сильно контуженным. Потому как являюсь честным солдатом Рейха и в своих стрелять не желал. Офицер проглотил эту ложь не моргнув и глазом. Поняв, что о нападении на оба лагеря я ничего не знаю, сразу потерял ко мне интерес. Почему-то его интересовало именно нападение на лагерь военнопленных, уничтоженная нами техника в селе его особенно не волновала. Дальше допрос быстро закончился.

* * *

Нас так и не накормили, и, хмуро вздохнув, я стал устраиваться спать. Сейчас я самый боеспособный из нас четверых. Еще через полчаса очнулся старшина.

— Ну что, Федя, как себя чувствуешь?

— Непонятно, товарищ капитан, — ответил старшина и начал ощупывать себя руками.

— О, слышишь уже хорошо.

Как ни странно, старшина был в более приличной форме, чем я думал. Походив по сараю туда-сюда, он лег рядом с нами, и мы с радистом начали посвящать его в наш план, получивший его полное одобрение. Закрыв со старшиной радиста своими телами от взглядов предателей, лежавших в противоположном углу сарая, мы позволили ему и дальше раскачивать длинный гвоздь, забитый в стену.

Толчок в плечо разбудил меня. Открыв глаза, я увидел темный силуэт склонившегося надо мной человека. Определив по торчавшим вихрам, что это старшина, спросил свистящим шепотом:

— Что? Рано же еще.

Действительно было еще рано. Сквозь щель было видно встающую луну.

— Товарищ капитан, там за стенкой кто-то шебуршится.

Мне в руку лег стержень из холодного металла. Ощупав его, понял, что это гвоздь двухсотка, все-таки вытащенный радистом из доски. Хозяева использовали его как крючок для упряжи. Вставая, я зашуршал соломой и замер на миг. Со стороны двух предателей продолжал раздаваться храп. Выйдя на середину сарая, я весь превратился в слух, слева встал старшина. Было тихо, только слышны шаги часового, ходившего около двери. Вдруг снаружи послышалось поскуливание.

— Чертова собака, пшла вон! — послышался крик часового на немецком. Послышался удар, и громкий визг обиженной собаки стал удаляться.

В углу зашевелился один из предателей и, привстав, стал прислушиваться к смеху часового. Я подбежал и футбольным ударом в голову оглушил первого. Потом навалился на второго, спавшего рядом, сжал его гортань и с силой вдавил ее. Послышался сип и бульканье из поврежденного горла. Сжав кулак, ударил его в висок. Предатель замер, только из горла продолжало доноситься бульканье. Повернувшись к первому, понял, что добивать уже не требуется. Старшина закончил за меня. Быстро подойдя к двери, встал рядом со старшиной и тоже стал прислушиваться к происходящему снаружи. Судя по всему, часовой так ничего и не услышал и продолжал ходить недалеко от двери. Найдя довольно большую щель размером в пару сантиметров, я смог разглядеть охранника. Хорошо освещаемый луной часовой повернулся к нам боком и, остановившись, замер. Постояв так минуту, продолжил хождение от одного угла сарая до другого. Расстояние для броска было нормальное, только вот просунуть руку наружу и метнуть гвоздь не получится из-за малого размера щели. Знаками показав старшине ложиться отдыхать, я вернулся на свое место и, прижав губы к уху старшины, тихо сказал:

— Уходим на рассвете.

Кивком показав, что понял, старшина отодвинулся и, замерев, стал издавать легкое похрапывание. Восхитившись мастерством старшины так подделывать звуки спящего человека, я стал обдумывать, как уложить часового. Ладно, как говорится, утро вечера мудренее.

Старшина разбудил меня за час до рассвета. Тихо сказав мне на ухо, что караул только что сменился, тенью скользнул к двери и замер, прислушиваясь.

Встав и потянувшись, я подошел к щели и посмотрел на нового часового. В отличие от прошлого, этот был вооружен карабином. Чтобы его завалить, у меня был только один выход. Отойдя от щели на пару метров, я остановился и начал разрабатывать кисти рук и пальцы, возвращая им чувствительность. Был только один шанс из тысячи, что у меня получится. Проснувшиеся бойцы с надеждой смотрели на мои приготовления. Достав гвоздь, я осмотрел его. Нормально, остро заточен, уже хорошо. Подкинул его на ладони, примериваясь к броску.

В немецком лагере Шведа готовили на совесть, так что я надеялся на его моторную память. Сделав несколько тренировочных движений рукой, стал ждать. Сердце в груди вдруг стало громко бухать, странно, я раньше был совершенно спокоен, а тут напал мандраж. Несколько раз глубоко вздохнув, смог успокоиться. Снова приготовившись, я внимательно смотрел на часового, обрисованного луной, сквозь многочисленные щели. И как только в нужной мне щели появился его силуэт, метнул гвоздь. Остро заточенный стержень вылетел сквозь дыру и, пролетев три метра, воткнулся острием в висок часовому. С тихим стуком и бряканьем амуниции тело караульного упало.

— Давай начинай, — прошипел я в сторону бойцов.

Старшина с радистом стали отрывать плохо прибитую доску, обнаруженную радистом в процессе осмотра сарая. Плохо было то, что она находилась прямо у дверей, а значит, под наблюдением часового. Стоящий рядом с ними Осокин сквозь щели наблюдал за улицей.

— Готово, товарищ капитан, отошла, — услышал я тихий шепот старшины и, отодвинув его в сторону, с трудом протиснулся наружу.

Я быстро подбежал к часовому и подхватил его карабин, соскользнувший с плеча во время падения. Открыв затвор, проверил, есть ли патрон в стволе. Держа оружие наготове, стал осматриваться, было тихо, село спало. Посмотрев в сторону леса, увидел едва заметное просветление на горизонте.

— Федя, сними с него амуницию, быстро.

Я стоял рядом со старшиной, возящимся с застежками ремней, слушал тихую ругань радиста, помогавшего Осокину протиснуться сквозь проделанную щель.

— Товарищ капитан, он живой, — тихо воскликнул старшина.

Наклонившись над часовым, я понял, что гвоздь вошел в висок всего на сантиметр, и ударом оглушил его. Достав из чехла штык-нож, я спокойно вогнал его под ребра часового. Теперь уж точно труп.

— Держите, товарищ капитан, — сказал старшина, протягивая мне немецкую разгрузку.