Командировка в юность

Ерашов Валентин Петрович

Часа в два Нина Николаевна сказала:

— Может, хватит, ребята?

Но мы принялись упрашивать, и она согласилась еще на полчасика, потом — еще на пятнадцать минут. В три часа Нина Николаевна сказала, что устала и больше не выдержит. Мы все пошли ее провожать. Прощаясь, она предложила:

— Погуляйте, ребята, посмотрите, как взойдет солнце.

Горланить на улице посовестились, домишки дремали, прикрыв ставнями глаза, нам же спать не хотелось вовсе.

Росинки клонили рожь к земле, рожь пригнулась, но это ненадолго — скоро поднимется солнце и упругие стебли выпрямятся, расправят склеенные росою усики, лишь на вид колючие, а на самом деле просто неподатливые, и неслышный ветерок

примется гулять взад-вперед по ржи, колобродя легкими ногами, а сероватое небо сделается голубым, безмерным вширь и ввысь.

Беспечальная тишина стояла окрест, и только мохнатый черный шмель, увязавшийся за нами, рокотал басовито и встревоженно, как самолет; мы отгоняли его, а шмель не отставал и все гудел, пока мы не перестали обращать внимание.

Зойка шла рядышком, и глаза у нее блестели, будто капли росы, она вся была какая-то прозрачная, Зойка, она была похожа на Бегущую по волнам, и я позвал — так, чтобы не слышали остальные:

— Зорька…

— Как ты сказал? — переспросила она, помедлив, и я не решился повторить.

— Я сказал — Зойка, — ответил я тихо.

— Что ты хочешь?

— Ничего… Я просто позвал… Знаешь, как я позвал тебя?

Она промолчала, и я, как давеча на сцене, вдруг ощутил себя мужественным и горделивым, я сказал:

— Зорька, — вот как назвал я тебя.

— Зорька, — повторил позади голос Леньки Железнякова, я не стал оборачиваться, а Зойка ускорила шаг и обогнала всех, и тогда я обернулся и увидел, что Ленька смотрит на Гину и, быть может, он вовсе и не передразнивал меня…

Наверное, мы все думали об одном, потому что с разных сторон запели вместе, голоса казались особенно звонкими, мы шли, мы пели — на все поле, на всю страну, а может, и на весь мир, мы пели про Катюшу, а после затянули другое:

Если завтра война, Если враг нападет, Если темная сила нагрянет, — Как один человек, Весь советский народ За свободную Родину встанет…

Мы пели это весело и задорно и не слишком вдумывались в смысл песни, и спать нам не хотелось, но уже занялся рассвет, резко вычерченное багровое солнце стало расплывчатым и желтым, рожь начала выпрямляться, надо было все-таки пойти домой и вздремнуть хоть немного.

Не торкаясь в калитку, я перемахнул через забор, влез в растворенное окошко, лег поверх одеяла и мигом уснул.

Встал я, кажется, часов около десяти. Открыл глаза и тотчас подумал о Зойке, нет, я даже не подумал, а просто знал: она есть, она существует, она где-то рядом, и вскоре мы увидимся, я буду называть ее Зорькой и читать ей стихи — не только про Мцыри, а и другие: о радости, о любви, о солнце, о глазах, похожих на росные капли. И я поеду на областную олимпиаду, а после, наверное, и в Москву. Зойка порадуется за меня, и отец с мамой тоже, а через год мы кончим школу и, — подумать только, ведь как широко и добро перед нами распахнется огромная, веселая, щедрая жизнь!

Мы с ребятами условились прийти в городскую библиотеку — будто на репетицию, — а на самом деле просто хотелось побыть вместе. Собраться же именно в библиотеке решили потому, что по воскресеньям до самого обеда читальный зал, им заведовала Зойкина мама, как правило, пустовал. Вдобавок, Зойкина мама уехала в область на семинар, эти дни ее заменяла Зойка — чего нам оставалось желать лучшего!

— Обедать-то придешь? — спросила мама.

— Не знаю… — я замялся.

— Ладно, — сказала она. — Не придешь ведь, по глазам вижу. Прихвати что-нибудь с собой, а часам к шести являйся, за отцом на пристань лошадь

посылают, к этому времени он как раз и подъедет, а вечером гости хотели заглянуть, отпразднуем твои события.

До шести времени — уйма, сейчас начало двенадцатого, ребята соберутся к полудню, полчаса будем с Зойкой вдвоем, будем читать стихи, а может, просто молчать — с Зойкой это не тягостно и не скучно.

Сегодня воскресенье, базарный день.

Спозаранку по главному тракту грохотали на булыжниках ошинованные колеса; покорно шли привязанные к заднему брусу коровы с фиолетовыми, словно подернутыми тонкой пыльцой, глазами, похожими на сливы; бежали сбочку, на отлете, козы, выворачивая головы, уцепленные веревками за рога; лежали в телегах спутанные по ногам печальные бараны; бултыхалось во флягах тяжелое молоко. Везли дынеобразные комки свежего масла, завернутые в лопушки, везли в лыковых коробах коричневатые и белые яички, сметану в берестяных туесках и растопыренные пучки розовой морковки, обнаженные туши, прикрытые рядном, крепчайшую махорку-серебрянку в мешочках и прошлогодние жареные семечки, кур и длинношеих горластых гусей, дряблые, к лету соленые, огурцы и глиняные свистульки…

Это было спозаранку, а теперь базар шумит вовсю, бойкие татарочки в расшитых по низу юбках и щегольских лапоточках тараторят гортанно и задиристо, прищелкивают языком, поигрывают бровями под низко приспущенными платочками, позванивают монисто. Невозмутимые бабаи в тюбетейках смотрят на покупателей взорами Будды и не навязываются с товаром, подвыпившие мужики ожесточенно хают выведенных на продажу соседних коров и расхваливают своих. Возле пивного ларька шлепается в пыль желтоватая пена и выскакивают пробки, выбитые из чекушек умелым — по донышку — шлепком. Пощелкивают на зубах вкусные каленые семечки, мальчишки жуют щавель и сладковатую, с резким запахом, траву под названием дикий лук, покупают катышки смолы, именуемой серой, хозяйки волокут набитые снедью камышовые кошёлки, корзины, плетеные из прутьев. Главы семейств придирчиво выбирают говядину и свинину для воскресных обильных пельменей, «белые головки» запасены допереж, они выглядывают из карманов, дразня и поторапливая, но выбрать мясо на пельмени — дело серьезное, требующее вдумчивости, мужской рассудительности, спешить нельзя…

Все это — на базарной площади, в центре городка, там сейчас людно и весело, а наша улица Чернышевского — в сторонке, немощеная, в колдобинах и буграх, тротуаров нет, лишь чахлая травка несмело жмется к завалинкам и заборам, подводы здесь проходят редко, и непуганые куры купаются в пыли на дороге, пока их не скличут важные и бдительные петухи. В пыли возятся и голопузые пацанята: матери на базаре, им пока что раздолье.

Иду по нашей улице, каждый дом знаю наизусть и каждого в нем человека знаю. Здесь живут люди всякие: добрые и злые, щедрые и жадные, веселые и скучные. Но добрых, щедрых и веселых, думаю я, больше.

Тут, например, квартирует Ольга Николаевна Козопас. Она давно приехала с Украины и стала в городке своим человеком, она работает лесничим, гоняет верхом, прочно, по-мужски, утвердившись в седле. Горазда выпить вровень с мужиками, а выпив, делается по-бабьи ласковой и печальной, поет жалостные песни, угощает соседских ребятишек ландрином в бумажках и раздает двугривенные на мороженое. Недавно второй раз вышла замуж за инвалида, вернувшегося с финской. Он хороший парень, Виталька, и напрасно кое-кто злоязычит насчет того, что муж у лесничихи на целых десять лет моложе. Виталька работает в школе физруком, на уроках он — Виталий Платоныч, а вообще-то мы зовем его Виталькой. Он здорово крутится на турнике и параллельных брусьях, даром, что трех пальцев нет на руках. Виталька ходит с нами рыбачить и купаться, и с ним легко и просто.