Командировка
Шрифт:
– Мы начинаем новую главу в истории России, – вмешался Анциферов торжественным тенорком. – Как и сто лет назад, возмущенный народ берет власть…
– Постой, Степан Степаныч, – прервал его Сундушников. – Мы не на митинге. Дмитрий, сегодня ночью в Приморске произойдет революционная смена власти…
– Прогнившей власти! – выкрикнул Анциферов. – Народ, уставший от реформ, требует полного восстановления советской власти, единственной, которая справедливо…
– Да погоди ты, секретарь, – поморщился Сундушников. – Экой ты…
– Вот насчет народа, – встрял я, – имею вопрос. Рабочие мукомольного комбината – это ведь народ, верно? Я слышал, они не хотят реставрации советской…
– С мукомолами будем бороться! – раздался отрывистый бас Комаровского.
– Мы не позволим. Они ответят. За каждый выстрел в сторону революции.
– Мукомолы попали под влияние еврейской и армянской буржуазии, – визгливо пояснил Анциферов.
– А ну, замолчите! – повысил голос Сундушников. – Чего разорались? Ты, Дмитрий, человек со стороны, в наших делах не сечешь и не надо. Давай рюмку. – Он плеснул мне еще коньяку. – Дело вот в чем. Наше выступление поддержат в области, это схвачено. Но мы, конечно, думаем за всю страну. Мы тут составили обращение к народу России и поручаем тебе передать его по факсу в Москву. В твою «Большую газету». Где обращение?
– Сейчас, – засуетился Анциферов, водружая на нос очки. – Сейчас, Геннадьич, одну минутку. Тут формулировку надо уточнить.
– Давай, давай, некогда уточнять. – Сундушников вытащил из пальцев маленького человечка бумагу и протянул мне: – На, читай.
Текст обращения, набранный на компьютере, был исполнен торжественности и велеречивости. «Двадцать лет реформ были несчастьем для России… Сверхдержава отброшена на третьестепенное место… Реформаторы, узурпировавшие власть, разорили, разграбили богатейшую страну, обрекли народ на нищету, безработицу… Грабительский капитализм» – ну и подобное. Дальше обосновывалась необходимость возвращения к социализму, к «справедливому распределению общественного продукта»…
Я скользил глазами по этим воспаленным строчкам и вдруг насторожился, услыхав фразу Недбайлова:
– От пирса яхт-клуба отойдет. Это, знаете, в сторонке от порта, шиш. Лодка маленькая, полугичка, на нее и внимания не обратят.
– А если обратят? – спросил Сундушников.
– Корзины с хурмой сверху поставили. Брат с сестрой везут хурму в Гнилую слободу, что тут подозрительного, шиш? А зайдет она за волнолом, с берега и не увидят, когда она повернет к крейсеру.
– Люди надежные?
– Огарка давно знаю, он на нас работает, шиш. А она – не то сестра его, не то племянница. Москвичка. Я-то с ней не знаком, а Огарок говорит – она наша. С Братеевым живет, шиш.
Я делал вид, что читаю обращение, но, сами понимаете, весь обратился в слух. Воображение рисовало лодку, покачивающуюся у темного пирса, и Настю за веслами. «С Братеевым живет»!
Это было, как ожог. Шиш! Вот именно, здоровенный шиш сунула мне под нос Настя… моя Настенька, Настюша… Нестерпимо, понимаете, братцы? Нестерпимо это…
Голова напряженно работала. От первой мысли – дескать, ничего по факсу не передам, и вообще я не ваш – пришлось отказаться. Наоборот, наоборот! Прикинуться своим и… и…
– Смотри, Хулио Иваныч, – строго предупредил Сундушников. – Если что не так, будут у тебя проблемы со сладкой едой. Головой отвечаешь.
– Что ты, что ты, Геннадьич! – Лицо у Недбайлова перекосилось так, что смотреть стало тошно. – Все будет нормально. Мои люди выйдут сразу после пушечного выстрела, шиш.
– Да, да, – сказал Комаровский. – Моим курсантам одним не управиться. Список большой.
– Поможем, Николай Ермолаич. А к утру ожидаю две роты внутренних войск. Приедут на бэтээрах из Лобска, шиш.
– Приедут или не приедут, а с утра будет новая власть, – отрезал Анциферов. – Первое заседание ревкома назначаю на восемь.
Уже и до ревкома дело дошло, подумал я. Ну и ну!
И мысленно вернулся к лодке, к корзинам с хурмой.
Что наша жизнь? Хурма! – подумал с веселой злостью.
– Ну, прочитал обращение, корреспондент? – спросил Сундушников. – Что-то ты медленно…
– Прочел, – ответил я. – Складно составлено. Где у вас факс?
– Во, молодец, – одобрил тот. – Сразу за дело.
Меня повели в соседнюю комнату. Здесь работали несколько человек – устанавливали, насколько я понял, аппаратуру телевидения и связи. Я набрал номер редакционного факса. Уголком глаза видел: человек из охраны Сундушникова стоит рядом. Плохо дело, подумал я. Раздался характерный писк: Москва сообщала, что готова принять сообщение. Ничего не поделаешь, придется передать воззвание как есть, без моего комментария.
Вдруг на площади, возле гостиницы, вспыхнула стрельба. Люди, работавшие в комнате, ринулись к окну, и мой охранник тоже. Я тут же вынул из кармана ручку, быстро приписал к тексту обращения: «Провокация!» и сунул листок в щель факса. Он неторопливо уполз, а я встал и тоже подошел к окну. По площади бежали вооруженные люди, а омоновцы, охранявшие вход в гостиницу, палили по ним из автоматов. Вечер в Приморске, слабо и неверно освещенном ущербной луной, начинался бурно. А что еще ожидало нас ночью!
Охранник препроводил меня в большую комнату. Я вошел в тот самый момент, когда раскрылась дверь другой – третьей – комнаты «люкса» и из нее, прикрывая зевок ладонью, шагнула в гостиную Настя.
Я нетвердо помнил, из какой провинциальной газеты взяли Настю Перепелкину к нам в «Большую газету» – откуда-то с юга. Конечно, благодаря ее бойкому перу. Была в ее статьях острота, ирония – качества, весьма ценимые в журналистике. Она и сама была бойкая, острая на язык. Когда мы познакомились, она вдруг разразилась смехом. И говорит: «Не обижайся. Ты ужасно похож на Эдика Марголиса, был такой мальчик в классе, очень славный, завзятый театрал. Он руководил школьной самодеятельностью. – Настя изобразила, как Эдик это делал: вытянула шею и произнесла, полузакрыв глаза: – «А-ия Хозе из опе-ы Бизе «Каймен». А тебя не Эдик зовут?» «Нет, – говорю, – я Дмитрий». «Поразительное, – говорит, – сходство. Такое же наивное выражение. Только ростом ты повыше». Чтобы уменьшить сходство с этим Эдиком, я и отпустил усы. Перед зеркалом тренировал лицо, свирепо хмурил брови.