Командировка
Шрифт:
Впоследствии, когда мы близко сошлись с Настей, она иногда высказывалась весьма странно.
– Твердили, что двадцать первый век будет замечательным, героическим и все такое… – говорила она как бы не мне, а так, вообще. – Полная чепуха! Тягучие годы, один хуже другого. Вот двадцатый был и вправду героическим. Сколько мужской доблести! Уже как-то забыли, что в начале века Пири достиг Северного полюса, а Амундсен – Южного. Хиллари первым взобрался на Эверест. А первый космический полет Гагарина! А первые шаги Армстронга по Луне!
– Добавь, –
– Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что поделаешь, вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка, что нынешнее время – тоскливо и бездарно. Расслабляющий комфорт жизни на Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание в огородах в провинции.
– А что тебе, собственно, нужно?
– Мне хотелось бы, – сказала Настя, дымя сигаретой, – чтобы мужчины вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.
– Ну, я-то не ношу галстуки, – пробормотал я, не найдя достойного ответа на Настину филиппику.
Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.
– Ну что, выспалась? – спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. – Познакомься с корреспондентом «Большой газеты».
– А то мы незнакомы. – Настя милостиво мне кивнула: – Привет, Дима.
– Привет, – ответил я сдавленным голосом. – Как ты здесь очутилась?
– Так же, как и ты. – Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. – Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.
– А зачем?
– Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.
Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.
– Молодой человек, – раздался тонкий голос Анциферова. – Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.
– Ступай, корреспондент, в свой номер, – добавил Недбайлов. – И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
Это тебе – шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.
Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней – один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй – горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор – слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось
Прошло минут двадцать. Раздались шаги – кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.
– Мотай отсюда, кореш, – посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.
– Я же сказал, не лезь, козел, – повысил голос горбоносый.
– Настя! – позвал я.
Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:
– Отпустите его. – И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. – Что тебе нужно?
Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
– Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.
Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?
– Хорошо, – сказала Настя. – Ты можешь меня проводить, рыцарь.
Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.
Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей – на заднее сиденье. Машина тронулась.
Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья – акации, клены, каштаны – и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.
– Настя, – сказал я тихо. – Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать – не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
– Братеев – мой бывший муж.
Я ошалело моргал.
– Так ты, – вытолкнул я из пересохшего горла, – ты что же… хочешь к нему вернуться?
– Еще не решила.
Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины – их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы – хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…