Командировка
Шрифт:
– Именно Шуру?
Я выдержал его взгляд стойко.
Он встал, обогнул меня с осторожностью, точно боялся задеть, толкнул дверь, крикнул: "Шутов, позови норецкую ко мне. Быстренько!"
– Шутов - это который в списке?
– В списке, в списке.
С каждым моим словом он проникался ко мне все большей неприязнью.
Шура влетела запыхавшаяся, раскрасневшаяся.
– Фу, как надымили! Вы же бросили, Владимир Захарович. Все знают, вы бросили. Нельзя же в такой комнате сидеть.
Вот, Шура, поможешь товарищу. Проводишь, к кому он попросит. Ясно?
Ясно, Владимир Захарович.
Как у тебя, кстати, с институтом, все забываю спросить.
– Вызов жду.
– На вечерний?
– Как вы посоветовали, Владимир Захарович.
Я вашей воле не ослушница.
Нет, не простая эта простушка, ишь, какие головешки подкидывает под своего начальника, и глазами ест, как ефрейтор генерала, и ножками в туфельках иереступает, точно пол под ней раскачивается. И утомленный моей персоной Капитанов отмяк, подернулся мечтательной рябью. Взгляд его успокоился на ее сероглазом личике, слух вкушал мелодичные девичьи переливы и позвякивания. Скрывать он ничего не умел - Капитанов Владимир Захарович, в любую секунду был открыт, как мишень.
– Хорошо, Шура, ступай! Товарища вон задерживаем, ему отчет надо писать для самого Перегудова...
Впрочем, останься на секундочку. Вы позволите, Виктор Андреевич? У меня к Шуре маленькое поручение.
Я кивнул и вышел. Конечно, следует проинструктировать несмышленыша, мы понимаем...
– Кто из вас Шутов, товарищи?
– громко спросил я, улыбаясь всем, и тут же сам понял - кто. Книголюб, читающий на стуле у двери, отложил роман и, не двигаясь с места, поплыл на меня пасмурной чернотой лица.
– Ну, я Шутов.
– Здравствуйте! Будем знакомы. Меня зовут Виктор Андреевич, - я протянул руку, которую Шутов небрежно стиснул, не отрывая зада от стула. Парень лет около тридцати, жгучий брюнет, как писали в старых романах. Ленивый взгляд из-под длинных трепещущих ресниц.
Не всякий рискнет развлекаться чтением романа в рабочее время, да еще на виду у всех. Шутов бездельничал демонстративно. Такое может позволить себе доверенное лицо, единомышленник, наперсник мрачных тайн, вдобавок зарвавшийся.
– Надо бы нам потолковать кое о чем, Петя. Тет а тет.
Жужжание приборов и голоса в комнате как бы стихли, и женщина на подоконнике, уже сходившая за тряпкой, застыла неподвижно в неудобной позе, прислушивалась.
– О чем толковать?
– угрюмо буркнул Шутов.
– Я на работе, видишь, занят.
Он не поинтересовался, кто я. Наверное, знал.
– А после работы?
– Чего?
– Я говорю, после работы если посидеть за кружечкой чая. А-а? Встретиться если?
Парень был в затруднении, подшипники у него в голове прокручивались туго.
– Чего надо-то? Говори сразу.
Я оглянулся. Женщина на подоконнике зачем-то подула на тряпку. Мужчины переглядывались.
– Выйдем в коридор, Шутов.
– Давай выйдем. Почему не выйти... Обед будет, и выйдем. У нас обед в половине первого.
Он нагло усмехался мне в лицо, и ноздри его вздрагивали от нехорошего возбуждения. Он был как оголенный электрический провод - попробуй дотронься.
Шура Порецкая прошелестела халатом у меня за спиной. Она выскользнула от шефа распухшая от доверенных ей инструкций.
– Ладно, Шутов, я зайду ближе к обеду. Только ты не удирай. Дельце у меня маленькое и обоюдовыгодное. Понял?
– Дельцами не занимаюсь.
– Книжка-то интересная?
– Чего?
– Роман, говорю, интересный читаешь?
Шутов глотнул воздух, точно акула, жиганул по мне черным огнем, посоветовал тихонько:
– Не увлекайся, приятель. Тут тебе не Москва.
Тут аккуратнее надо, вежливо. А книжка интересная, что ж. Про графа Монте-Кристо, сочинение Дюма-отца. Слыхал про такую?
– Хорошая книжка, - согласился я.
– Для детей среднего школьного возраста.
Шутов тряхнул кудрями как бы подводя итог, заалел улыбкой.
– Встретимся, - сказал мне, - теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.
Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:
– Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из-за вас опять закурил И весь бледный Другие от вас не такие приезжали.
– А какие?
– Обходительные, вот какие.
– У меня характер собачий, - пояснил я.
– Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.
В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:
– Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?
– О чем вы, Шура?
– Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?
Я заглянул в свой список:
– Может, сначала съездим искупаться?
– Говорите серьезно, пожалуйста.
– Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?
Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда-то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще... Еще.