Командировка
Шрифт:
Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.
– Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, - грустно заметил я.
– Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй...
От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. "Отойди!" - свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.
Ох, больно!
Один раз я сбил его подножкой. Митрий
Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!
Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало - лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.
Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.
Приснись, Талочка, приснись!
20 июля. Четверг
– Цветочек мой сладенький, зелененький, - приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку.
– Спи, расти, не увянь до срока.
Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.
– Что ты трясешься над ним, мать?
– гулко он изрекает, превращая комнату в бочку.
– Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!
Комната в Замоскворечье на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца - пенсия, мать работает на заводе, кем - мне неинтересно. (Позже запомнил - кладовщицей.) Отец - герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово - гром, каждое движение - атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего-то около года.
А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.
Никогда он пальцем меня не тронул, хотя и бывало за что. Не мог он, одолевший много раз кровавого врага, выползший из последнего боя без ноги и с дыркой под сердцем, не мог больше поднять руку на человека. Разучился.
Дома у нас - уют, запах лекарств, желтый абажур под низким потолком и всегда - голос отца, глаза отца, сон отца, кашель отца, смех отца. Надо же, всего через несколько месяцев - головой о косяк, на пол, мертвый. Врач сказал: несчастный случай, а мог бы еще прожить года два. Никто не виноват.
Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством - домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело-коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.
Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.
Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное тюле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.
– Ночью в лесу нельзя быть, - пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.
– Почему?
– Тут немцы могут бродить.
– Какие немцы?
– Которые не сдались. Диверсанты.
– Чепуха, - решил я, подумав.
– Но лучше всетаки выбираться к станции.
Легко сказать - к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.
Лось тоже нас заметил и косил влажными лгшяами, полуприкрытыми нашлепками век.
– Не спугни!
– предупредил Толик Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося - Иди сюда, милый! Цоб-цоб-цоб! шаманил Толик.
– Цып-цып-цып!
– вторил я.
– Ко-ко, кс-сс!
Лось не обращал внимания на наши дурачества.
– Он ручной, - догадался я, - разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.
Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.
– Ой!
– крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное "ой!".) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.
– Бешеный!
– выдохнул я.
– Лось-людоед. Попались мы, Толик!
Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех н,а широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили:
"А-а-а!" - так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, н,о пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.