Командующий фронтом
Шрифт:
Барский двухэтажный дом, в котором доживал свой век старый помещик мадьяр Иштван Гасперши, стоял здесь с незапамятных времен. Гасперши весь день слонялся от скуки по заставленным обветшалой мебелью комнатам, на стенах которых висели истрепанные гобелены с вытканными на них охотниками и гончими собаками.
Ни на одной из карт мира хутор, принадлежавший Гасперши, не был отмечен даже крохотной точечкой, но крестьяне Новых Езорен и Николаевки называли его по имени помещика.
Человек в брезентовом плаще степенной походкой прошел в кабинет хозяина и, учтиво поздоровавшись с Гасперши, отрекомендовался:
— Георгий
Иштван Гасперши протянул руку и прошамкал беззубым ртом:
— Знаю, знаю, мне вас рекомендовал доктор Чорба.
Кишиневский врач Чорба, занимавшийся не столько врачеванием, сколько маклерскими делами, приносившими ему солидный доход, предложил Георгию Ивановичу, дела которого пошатнулись, продать свою усадьбу в Пятре и купить хутор Иштвана Гасперши.
Георгий Иванович придирчиво осматривал комнаты, прицениваясь к мебели, бродил по саду, заглянул в коровник, на конюшню и наконец приступил к деловому разговору.
— Я переведу вам деньги через Орхеевское кредитное общество, с которым у меня имеются денежные дела, — предложил Георгий Иванович.
— Предпочитаю получить наличными, — возразил Гасперши. — Кредитным обществам я не доверяю.
— Как вам угодно, — ответил Лазо.
Не Георгий Иванович, а именно Чорба был заинтересован в этом обществе, членом правления которого он состоял. Георгий Иванович лишь послушно изложил то, что ему внушил Чорба.
Сделка состоялась, и в августе, когда во всей Бессарабии стояла невыносимая жара, на хутор прибыли три кареты и десяток возов, на которых громоздились ящики и сундуки с домашним скарбом.
Из первой кареты вышла высокая, привлекательная женщина. Она была одета в серый дорожный костюм, из-под белой соломенной шляпы с отогнутыми полями выглядывали каштановые волосы. Георгий Иванович помог жене сойти, подав ей руку — она держала грудного ребенка, — и проводил в дом, накануне оставленный Иштваном Гасперши.
Вслед за женщиной с подножки кареты прыгнул четырехлетний мальчуган с черными глазами и, убедившись, что отец с матерью вошли в дом и позабыли о нем, побежал на скотный двор, оттуда к колодцу, а затем в сад. Новые места его увлекли, и он не слышал, как отец настойчиво звал: «Сережа! Сережа!», и только Сынион, служивший при Георгии Ивановиче на побегушках, разыскал мальчугана и привел домой.
Вскоре Георгий Иванович купил у соседнего помещика трех коров разной масти и черного быка с лоснящейся шерстью на боках.
В усадьбе появился управляющий Кржижановский с надменным видом и нафабренными усами. Сережа боялся его и не любил. Не любил он и его помощника Штефана Руссу, смотревшего на всех тяжелым взглядом. Впрочем, этих людей не любила и мать Сережи, Елена Степановна.
Из Николаевки пришла тихая и застенчивая украинка Анна Галузинская и нанялась в прислуги. Сережа сразу же привязался к ней и, забегая украдкой от родителей в людскую, совал Анне то пряник, то кусок сахара.
…Шли годы. Сережа подрос, стал крепким и бойким мальчиком. Подрос его младший брат Боря. У супругов Лазо появился третий сын — Степан.
Крестьяне Николаевки и Новых Езорен летом батрачили у Георгия Ивановича, называя теперь хутор Лазоя.
Серо и
За окнами догорал солнечный закат.
В этот час у Лазо обычно пили чай. За круглым столом, накрытым цветной скатертью, неизменно сидел гость из Оргеева или Бельц или сосед, такой же малосостоятельный помещик, как и сам хозяин. И почти всегда Чорба. Доктор носил широкий люстриновый пиджак, из-под которого выглядывал чесучовый жилет со свисавшей из кармашка золотой цепочкой с брелоками.
В столовую вошел Сережа и испуганно остановился на пороге. На правом колене отчетливо синело пятно.
— Полюбуйтесь, доктор, — тихо промолвила Елена Степановна и, встав из-за стола, чтобы не встретиться со взглядом мужа, подошла к резному дубовому буфету и достала банку с вареньем.
— Да-с, Елена Степановна, — сказал он, — таковы все дети.
В этой краткой, мало что значащей фразе доктор умышленно постарался скрыть свое отношение к Сережиному проступку, чтобы не навлечь на себя гнева строптивого хозяина и не заслужить упрека со стороны хозяйки.
— Разбил колено, испачкал руки… Экое несчастье! — произнес властным голосом Георгий Иванович. — Вот видите, доктор, по мнению Елены Степановны, на Сережу надо надеть костюм пажа, и он чинно и важно будет расхаживать по двору. Тьфу!
Опасаясь, что возникший спор может принять нежелательный оборот, доктор многозначительно посмотрел заплывшими от жира глазками на Елену Степановну, давая понять, что решительно просит ее не возражать мужу.
— Не пройти ли нам, Георгий Иванович, в ваш кабинет? Мне хочется рассказать вам прелюбопытную историю, происшедшую с судьей Арсением Демьяновичем.
Доктор поднялся и удалился из столовой, увлекая за собой Георгия Ивановича. Елена Степановна осталась в столовой одна. Вот уже второй год, как вспыльчивость мужа стала проявляться все чаще — то ли от неумелых попыток поднять пошатнувшееся хозяйство, то ли от неудачных сделок, заключенных с помощью доктора Чорбы. Бывали дни, когда Георгий Иванович кричал на всех, и тогда в доме воцарялась настороженная тишина, а Елена Степановна, старательно укрывая детей от отца, сама неслышно двигалась по комнатам.
Не всегда удавалось Елене Степановне сдержать себя. Иногда у нее вырывались слова протеста, но тогда Георгий Иванович злился еще больше, и если в эту минуту кто-нибудь входил в комнату — его ожидали упреки и брань.
— Сынион! — гремел его голос. — Куда запропастился, чертов сын? Трубку и табак!
В кабинет вбегал вихрастый парнишка лет шестнадцати с широко раскрытыми глазами, в которых никогда не исчезал страх перед хозяином, и торопливо предлагал:
— Извольте, барин!
Елена Степановна знала, что соседи прозвали ее мужа Троекуровым. Вот почему она не раз обращалась к Чорбе с просьбой повлиять на Георгия Ивановича, но доктор советовал беспрекословно слушаться главу семьи, даже если он неправ. Елена Степановна выслушивала назидания Чорбы и, как это ни претило ей, требовала покорности от детей. Ее внушения в конце концов породили в детях страх перед отцом, а у Сережи они вызвали ощущение недовольства, перешедшее постепенно в затаенную злобу.