Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей)
Шрифт:
Раздвинула охапки полыни, толкнула неприметную дверцу; вынесла из кладовки тарелку с нарезанной ветчиной, миску с размоченными галетами, консервную банку с американскими бобами.
– Папа, опять видела на берегу толпу детей. Лягушек ловят, выползней собирают: животы вспухли! – неожиданно навернулись слёзы. – А мы... вон что едим!
Сел за стол.
– Их отцы пожелали... новой жизни.
– Они хотели счастья, папа!
– А мы – несчастья?
– Вы их счастья не хотели!
Сказала – и какой страх в глазах... Как боится его! За что – такое?
– Худо тебе со мной, Рогнеда.
Отвела взгляд. Как же ты в деревенской школе притворялась?.. Встал, не притронувшись к еде, опустился на лавку.
– У тебя кончается «Абрау-Дюрсо».
– Кончается! Всё!.. О счастье толковала... Все эти годы здесь – оно у меня было!
Быстро подошла, гладит поросшую редко-колючим волосом щёку.
– Болен, папа?
– Мне помогал здешний воздух...
Молчание.
– Милый... – обвила ласкающе-горячими руками, к груди прильнула, – это нельзя, но мы же не кровные... Ты мужчина – я всё знаю – тебе нельзя одному...
Резко отстранил, скрипнул зубами.
– Ты так с ума сойдешь! Я в книге прочла, когда клеила. Ты одни старые привозишь... ты не старый ещё, тебе не воздух...
– Принеси книжку!
Метнулась в кладовку; подаёт. Истёртая с прозеленью обложка. Фаддей Веснянский. «Безумие мученика».
Разумники, как Веснянский сей: что понимают они в безумии?..
6
Осенью девятнадцатого свалил сыпняк. Следом – возвратный тиф. В санитарном поезде – сестра милосердия; за тридцать, старая дева. Сухощавая, с пористым сероватым лицом, впадинки под скулами, горячечный блеск в глазах.
– Вы бредили о Воздвиженке на Волге. На другом берегу, в Зайцево, – мой дядя Конырев. О чём вы кричали! Как бились! Вас в бездну тянут!
– Спасите, ежели охота пришла.
– Не смейтесь! Я без позволенья на войну ушла! У моего отца в Самаре – москательные лавки, торговля тёплым товаром, хлебная... Были... – перекрестилась двуперстием.
– Раскольница?
– Мы – христиане истинные! У меня чахотка, век мой короток. Но даст Господь-Вседержитель – ещё послужу...
Головная боль, тоска кровоточащая; безысходность. Армия бежит, бежит от красных; разваливается.
– О себе сам позабочусь. Уйдите!
Вдруг показала его кольт, бросилась в тамбур. Вернулась, дрожаще-изнурённая:
– Страшное задумал! Измаялась в крови душенька твоя, мрак, скверна в тебе. Единое светлое пятнышко вижу: стожок на поляне.
Вспыхнул жёлтый фонарь в вагоне ночном. Застилает пелена глаза, сотрясается тело – в падучей будто. Заговорил, заговорил о цветущих лугах вокруг Воздвиженского имения... как мальчишкой взбирался на Царёв Курган, подраненного коршуна выходил. Как скакал, с родным гнездом прощаясь, на игреневом дончаке. В двенадцать лет.
«Я там начался! Мы там все начинались...»
Рванулись из пересохшего рта слова – гной из изболевшейся страшной раны:
– Будь на престоле другой монарх, не случись войны с Германией – прибывали бы млеко и мёд
Сестра приблизила пронизывающие горестные глаза:
– Почувствовал правду. Вот оно, истинное, в тебе светит! Не стыдись, отворяй душу. Знаю, нудно тебе: укрепились бесы. Не каялся, любил самохвальство, привык к сладкому угождению, к ублажению...
Отвернулся к стенке, сказал как в беспамятстве, что восемь месяцев назад жена-красавица ушла к жёлтому кирасиру князю Туганову, любимцу атамана Анненкова.
– Плачешь по ней?
Смолчал. Поняла – плюнула яростно, застонала.
– Тебя кровь пролитая сжигает! язвы гноятся! А прелесть бесовская всё одно не отпускает... – шёпот прерывистый, кашель. – Или не открылось тебе, что она – блудница мерзкая?
«Я мерзее».
Сжала плечо вздрагивающими руками, прижалась мокрым от слёз лицом:
– Господи, что делаю! Срам какой... грех какой... Господи, прости! Обрати мой грех ему во благо! Не отдай его душу! Спаси, сохрани...
Вскрикивают в бреду, стонут раненые; трясёт вагон, мечутся тени; сестра милосердия молится шёпотом, задыхается, крестится истово, судорожно вскидывается в плаче.
Не скоро затихла.
– Под утро с поезда сойдём, не противься. Поведу. Узришь твою отчую поляну.
– Имя, сестрица?
– Секлетея, брат.
7
В двадцать первом, в голод, появилась в Зайцево у мельника Конырева чахоточная племянница с муженьком полудиким.
– Ты не башкир? – спрашивали севшими от истощения голосами.
– Моя не баскир!
– Должно, вотяк али самоед.
– Ага, моя сама ест. Только давай!
– Э-ка, развеселил! Хитёр выжига. Давай ему! Кликать-то как, леший?
– Орыс. А по-русски – Сидор.
На пристани подобрали с Секлетеей снятого с парохода умирать заморыша: девочку лет приблизительно от пяти до восьми.
Тогда почти всё Зайцево повымерло. А потом пришлые стали оседать. Манили заросшие просторы.
Видать, не в радость Сидору с бабой многолюдье. От Конырева перебрались с приёмышем на Еричий полуостров, вырыли землянку. Сидор стал резать из липы ложки, посуду, переправлялся на лодке в Зайцево точить ножи, топоры. На Еричьем косил сено для мужиков, сезонами подряжался работником к Коныреву.
И не ведали в деревне, что у Сидора есть «приварок» к незавидной каждодневной пище. В тайниках, Секлетее известных, немало ценного сохранилось от отца, убитого красными...