Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей)
Шрифт:
Что ещё узнавал я дома о той жизни?
По каталогу, прилагавшемуся к газете, можно было выписать револьвер: посылку с ним почтальон доставлял на дом.
Русские бойскауты неизменно завтракали куском подсоленного чёрного хлеба с капустным листом.
В пансионах воспитанниц за перешёптывание на уроках били по рукам буковой линейкой.
Если господин (не юноша) целовал руку девушке, он тем самым предлагал ей физическую близость.
Шампанское «Клико» ударяет «в ноги», поэтому перед танцами его лучше не пить. Если после обеда, на котором подавался раковый суп, вы собираетесь танцевать, то не стоит также пить и красное вино – скорее запыхаетесь.
Один из
Выражение: «Выглядит – хоть в Уфу поезжай!» – говорило, что у персоны, к которой оно относилось, был чахоточный вид (в окрестностях Уфы находились знаменитые кумысолечебницы для больных туберкулёзом).
Когда хотели осадить грубияна, говорили: «Вы что – из барака?»
Ломать сирень и черёмуху считалось неприглядным простонародным обычаем.
Фраза: «Из Камышина на Самару самолётом» – означала не полёт на самолёте, а рейс пароходом волжской пароходной компании «Самолёт».
Впитывая всё это, я, например, не разделял упоения моих сверстников футболистами «Торпедо» или куйбышевских «Крыльев Советов». Гораздо интереснее было дома слушать о том, как публика прежней России увлекалась зрелищем борьбы на арене цирка, слушать, как выглядели, сколько весили, кого побеждали борцы Николай Вахтуров, Станислав Збышко-Цыганевич, Георг Гаккеншмидт по прозванию «Лев» и тот же Ванька Каин (не путать с разбойником).
Таким образом, благодаря обстоятельствам, мне достался превосходный материал. Его качество подтверждается (оговорюсь – для меня) фактом: за всю сознательную жизнь в СССР я не встретил ни одного человека, который не верил бы в «психическую атаку» или усомнился бы в упомянутой мною сцене из «Потёмкина».
Лишь только мои повести увидели свет, критики – люди из массы, «воспитавшейся» на «Чапаеве», на «Потёмкине» и Гайдаре, уведомили меня: «Эпоха гражданской войны слишком испахана и перепахана нашей литературой, чтобы сказать о ней своё слово». Мне объясняли, что идея моих повестей «уж слишком банальна», «уж слишком она лежит на поверхности!»
Ну и какова же она – идея, которую мне приписывают? Это не что иное, как действительно банальная, примитивная мысль: «Красные – плохие! Белые – хорошие!» Белые витязи, благородные и чистые, свято верны заповеди «Береги честь смолоду!» Это-де прекрасно – но ведь было-было-было. (Имелось в виду то, что издавалось эмигрантами, что вышло в свет в так называемую «перестройку»).
Верно, в свет оно вышло. Оно теперь уже было. Как было, в первую очередь, и прямо противоположное. И именно потому, что и то, и другое было-было-было – умы несокрушимо заморозил шаблон.
Шаблон не даёт читающему вникнуть в смысл – и по этой причине мне «шьют» шаблонную, пошлую «идею».
Тогда как надо просто читать – читать, что рассказано, к примеру, о Шерапенкове. До того, как пойти с белыми, Шерапенков тайком побежал к красным и своим доносом погубил командира белых разведчиков. Герой другой повести, Ромеев, был тайным агентом охранки, стал шпионом чешской контрразведки, а затем – бандитом.
Может, более похож на витязя Костарев? О себе он заявляет: «Я – чёрный». Надев личину красного комиссара, он собирается победить большевиков чудовищной ложью и кровопролитием.
А Ноговицын? Служа в колчаковской контрразведке, он пытал и убивал, а в тридцатые годы посылает клеветнические доносы в НКВД...
Так где тут, собственно, белая идея?..
Если всё-таки говорить об идее, то она в том – насколько интересен, насколько симпатичен в своей гордости одиночка-индивидуалист, тот, к кому можно отнести слова философа: его «душа родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди больших прекрасных одиноких хищных зверей».
Революция с её глобальными, с её классовыми столкновениями не поднимается над простыми, в сущности, вопросами и оказывается безотрадно-примитивной для индивидуалистов с их тонким душевным строением, с их глубоко сложным внутренним миром. Проблемы этих загадочных людей таковы, что их не решат социальные перевороты. Эти одиночки по самой сути чужды не только красным, но и белым, они своего рода «горбатые» для всякого нормального человека: для него дика их способность к нежным чувствам.
Как понять, например, того же Костарева, который со смакованием рассуждал об ожидаемых реках крови, едва хладнокровно не застрелил своего собеседника (отложил на завтра), а затем пошёл под расстрел, чтобы спасти этого человека и его семью?
Грандиозный план, которым он был буквально одержим, и свою жизнь Костарев принёс в жертву «банальной», по его словам, благодарности.
Подобные личности непривычны.
Читатель достаточно знает о тех, кто, встав в революции на ту или иную сторону, беззаветно сражался за «общее дело». Немало читано и о людях, которые мучительно метались в поисках «правды». Довольно написано и про таких, кто, оказавшись на той или иной стороне, корыстно приспосабливался.
По воспоминаниям отца мне представилось совершенно иное: увиделись одиночки, которые не приспосабливаются, «правды» не ищут. У каждого из них она собственная, трепетно-интимная. С «общим делом» эти неисправимые индивидуалисты не сливаются. Они пошли в революционную борьбу по сугубо личным, «странным» мотивам, которые скрыты от окружающих. Они чувствуют свою исключительность, эти «тронутые», они прячут и свои страдания, и то неповторимо-светлое, чем щедро наделены. Своего индивидуального не уступят ни грана и перед лицом смерти.
Их гордость – качество редчайшее: и разве же оно не восхитительно?..
Будучи христианином, я считаю, что в Священном Писании осуждение гордости относится на самом деле к себялюбию, к спеси, к чванству, к тщеславию, а не к гордости в её истинном смысле. Я ни в коем случае не противопоставляю гордость смирению, но, напротив, убеждён, что смириться перед слабым способен только гордый человек.
Трусы же, пасуя перед силой противника, выдают трусость за «христианское смирение». И потому, когда мне заявляют, что я воспеваю «проходимцев», а не людей, преданных высоконравственным идеалам, и приводят в пример известных литературных героев, я задаюсь вопросом: кому труднее быть бесстрашным – подобному человеку или идеалисту-одиночке? Напомню, что те, о ком я пишу, – глубокие идеалисты, почему и остаются они, при всём их греховном индивидуализме, Божьими людьми. Они идут к покаянию, к искуплению.
Ради них написаны повести, а не чтобы сказать: победи белые – какая-де замечательная была бы жизнь. Уверен: белые не могли и не должны были победить. И не вопрос революции интересен, исконный и простейший: почему одни объедаются телятиной, а другим не хватает хлеба? Об этом писали, писали, пишут и будут писать...
Но когда заговорят о революции для «горбатых»?
Звать к разговору о них, защищать индивидуализм, восхищаться индивидуалистами – моё кредо, суть натуры. Yo me sucedo a mi mismo [6] .
6
Я следую самому себе (исп.).