Шрифт:
СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ
КОМЕДИАНТЫ
Она из тех молодых женщин, которые не имеют возраста. Ей может быть и восемнадцать и двадцать восемь. Ее тело гибко, как лист камыша. Она гениальная в своем роде женщина-змея; она умеет изгибаться и складываться до полной потери человеческого облика. Ее суставы гнутся во все стороны и она любит пугать случайных попутчиков, неожиданно сгибая руку в локте назад. Потом она смеется и в ее смехе слышится совершенно детское счастье.
Фургон медленно катился по степи, приминая колесами одуванчики. Было пыльное утро, над теплой дорогой
Николь и Анри - их псевдонимы, ведь они комедианты, точнее, только она. Анри не выступает, он рисует портреты. Его портреты всегда похожи, но не всегда нравятся, потому что бывают слишком похожи. Но он художник и рисует как ему хочется.
Они оба перегибают палку в своем искусстве.
Николь открыла папку с рисунками. На каждом рисунке была изображена она - на каждом рисунке в новой невероятной позе. Сорок восемь портретов себя самой. Она любила перебирать эти листки - с тем чувством, с каким скряга перебирает слитки золота. Каждый листок - это месяцы работы и месяцы жизни.
Дорога чуть заметно шла вниз, огибая посадку. Часа через три-четыре дорога приведет к городу. Там они остановятся, переждут дневную жару и к вечеру дадут представление. Николь обязательно сделает что-то новое - на мгновение публика замрет, потом кто-нибудь уйдет, плюнув на землю и выругавшись, кто-то будет смеяться и улюлюкать, но каждый запомнит невероятную женщину-змею и, может быть, когда-нибудь расскажет о ней своим детям.
– Еще два, - сказала Николь.
– Что два?
– Еще два рисунка и будет ровно пятьдесят. Что мы будем делать дальше?
– Тебе надоело выступать?
– спросил Анри.
– Не знаю. Я хотела сказать - совсем дальше.
– А совсем дальше у нас будет свой дом с садом и много детей. Или у нас будет своя труппа, а ты будешь знаменита на весь мир.
– Так не бывает, - улыбнулась Николь.
– Бывает. Ты же самая лучшая.
– Да, я самая лучшая.
К обеду они подьехали к городу и остановилсь у пруда. В грязном пруду плескались дети. Старая круглая липа давала прохладную благоухающую тень. В траве под липой Анри нашел несколько шампиньонов. Перед представлением нужно было размяться, но солнце светило так ярко сквозь темную зелень листьев, что Николь решила просто полежать.
Отдохнув, они поехали дальше, вдоль широкой дороги, через опустевшую уже базарную площадь, к маленькому скверику с редкими деревьями. Такие скверики всегда есть в маленьких городах, в них по вечерам собираются люди, которым нечем заняться.
Этим вечером Николь, как обычно, была белым силуэтом. Она выступала в белом трико, а ее лицо было закрыто белой безглазой маской. С фургончика снимался брезент и ставился черный полукруглый занавес - фон для белого силуэта. Движения белой фигуры были сюрреальны. Черные стрижи метались в свете заходящего солнца и иногда оранжево взблескивали крылышками. За вечер Анри сделал сорок девятый рисунок и еще четыре портрета местных хвастунов. На представления всегда собирались люди: стоит
Николь не удался новый трюк: толпа ахнула, но не замерла. В таких случаях Николь обязательно повторяла. Анри ждал посторения, чтобы довести свой рисунок до совершенства - совершенство было его единственным богом. Повторив, Николь просто села и осталась сидеть, улыбаясь белой маской растерявшейся толпе. Толпа уже начинала оттаивать и расходиться, а Николь сидела и улыбалась. Улыбка, нарисованная на маске, была настоящей, потому что Николь улыбалась всегда - иногда весело, иногда нежно - и не умела быть серьезной.
Толпа разошлась и Анри стал готовить продукты к ужину, Николь все еще сидела, улыбаясь. Наконец, она сняла маску и тряхнула короткими волосами, но все равно осталась сидеть. Обычно она помогала готовить ужин.
– Иди ко мне, - сказал Анри.
Он до сих пор еще ничего не заметил.
– Я не могу, - ответила она.
– Не можешь?
– Не могу. Кажется, я не чувствую ног. Прости меня пожалуйста.
Прости меня - слова, разрушившие мир.
Разрушенный мир остался столь же красив. Влюбленные птицы чертили в небе бездумные письмена, догоняя друг друга. Небо плыло над запрокинутой головой, тихо вздрагивая при каждом толчке колес, темнело, проваливалось выше. Карие, с огненной каемкой облака, громоздились у горизонта, будто догорающие развалины городов.
Больница стояла далеко за городом, она наверняка была закрыта в этот поздний час. Дорога поднималась, то и дело сворачивала, обходя мелкие болотца. Николь лежала на спине, глядя в небо, прислушиваясь к чему-то, слышному только ей. На все вопросы она отвечала "нет" и Анри уже перестал спрашивать.
– Только сорок девять, - вдруг сказала она.
– Что сорок девять?
– Ты успел сделать только сорок девять рисунков.
– Молчи. Тебе лучше не говорить.
– Мне уже все можно, - ответила Николь, - сорок девять - неровное число.
Когда они подьехали к больнице, было совсем темно. Ворота были открыты. Лениво залаяла местная собака и, выполнив свой собачий долг, успокоилась. Над дверью светился фонарик. Анри поднялся по ступенькам и позвонил.
Он вернулся вместе с женщиной в халате. Женщина сочувственно качала головой, слушая историю, но выслушав, сказала, что ничем помочь нельзя. Завтра суббота и в ближайшие два дня доктора не будет. Пациентов в больнице нет, ведь лето - горячая пора и никто не болеет летом. Она посоветовала приехать в понедельник.
– Что мы будем делать?
– спросил Анри.
– Поедем к пруду, там было хорошо.
Они снова остановились у пруда под липой и провели там два дня. Так же плескались крикливые дети и шампиньоны прятались в траве, и так же мощно сияло солнце. Николь лежала на спине и смотрела в небо сквозь ветви дерева. Ей становилось лучше. В понедельник утром она уже смогла встать и сделать с опаской несколько коротких шагов. Ее ноги уже не подламывались в коленях. Но Анри помнил свой ужас, когда она впервые попыталась встать и рухнула как кукла с тряпичными ногами.