Комедианты
Шрифт:
– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.
– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.
– Но я как участник…
– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.
– Какого человека?
– Настоящего человека, человека, который необходим.
– Кому?
– Если хочешь, Господу богу.
– Наверно, каждый человек необходим Богу.
– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.
– Странный способ…
– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.
– То
– Что-то вроде того.
– А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?
– О чём ты?
– Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?
– Мы об этом тоже думали.
– Ну и?
– Мы стараемся это учитывать.
– Каким образом?
– А вот это я уже не могу тебе сказать.
Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.
Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль, самую сладкую боль в мире. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чём-нибудь думает. Я смотрел на неё, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что её ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.
Всё верно, она оказалась слишком твёрдым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она единственная вступила с ними в борьбу! Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьём, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого. Она это поняла и вступила в борьбу. Она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.
Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над её духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она
Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооружённые фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били её долго, бесконечно долго и с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить её прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время её не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Её лицо продолжало оставаться спокойным, совершенно спокойным. Тогда они накинулись на неё, все вместе, сразу. Они насиловали её самым отвратительным, бесчеловечным образом. Всё её тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплёвывали своё тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза, она только посмотрела ему в глаза, а он рухнул к её ногам. Он рыдал, целовал её изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.
Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошёл с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.
Её бросили в карцер, умирать.
Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста».
– Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за неё? – спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме с вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать, я начинал понимать… Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…
– Это был её отец.
– И вы хотите, чтобы после всего этого он отнёсся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? – Я был готов убить Дюльсендорфа.
– Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.
– Поэтому он вас и не убил?
– Цветиков?
– Нет, отец этой женщины.
– Смерть – это слишком лёгкое наказание. Есть вещи сильней, значительно сильней.
– Убийство близких?
– Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить своё.
– Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.
– Прекрати! – вмешалась Светлана. – Ты разве не видишь…
– Заткнись! – оборвал её я.
Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.