Комедия убийств. Книга 1
Шрифт:
Барон посмотрел туда, где виднелись лошади, казавшиеся с того места, где проезжали охотники, крохотными детскими свистульками из обожженной глины. Маленькие, будто игрушечные,' фигурки переминались с ноги на ногу, или, ложась на спину, катались по траве, наслаждаясь покоем и волей, радуясь ласковому солнцу и легкому ветерку, дувшему с востока. Грекобойцу было хорошо там, и мысль об этом ненадолго, но согрела душу Рикхарда де Монтвилля, барона де ла Тура.
Охота не удалась, сокол, за которого отсыпано серебром едва ли не по собственному весу птицы, не захотел признать нового хозяина, а прежний любимец возревновал, обиделся, точно человек, и не взмыл в небо,
Ехали шагом, барон не спешил, — куда торопиться, дома жена-святоша, дочь соседа, Адельгайда (отец дал хорошее приданое, вот барон и согласился обвенчаться). Все грехи замаливает отцовы да мужние. Эх, если бы не стена, которую срочно начал возводить Рикхард вокруг донжона [25] , построенного еще греками, да не новые заморские доспехи из дорогой кольчужной сетки, в которую наряду с железными вплетены для украшения серебряные и даже золотые колечки, да мечи, да шлемы и кони для дружины, которую самое время усилить, набрав новых воинов, — если бы не вся эта рыцарская забота, разве стал бы жениться двадцатипятилетний красавец Рикхард, верный вассал герцога Ротберта?
25
Главная башня замка.
Сейчас де ла Тур восседал на недавно приобретенном сером мерине по кличке Монах. Дестриер незаменим в бою, но покладистый походный конь тоже очень важен для рыцаря. Скоро герцог начнет скликать вассалов для нового ратного дела: враги, не зная устали, вредят норманнам, видя в них чужаков и обидчиков. Ныне же едва ли не первая спокойная осень.
Семь лет назад папа Лев, напуганный неудержимым натиском северян, замирившись с исконным врагом Генрихом Германским, не погнушавшись попросить помощи у другого соперника — Константина Мономаха, выступил с полками ломбардцев против Готвиллей. Старший, Гумфред, тогдашний граф Апулийский, послал Ротберта, который, не позволив ромеям и папе соединить силы, легко разгромил последнего. В этой удалой битве отличился принявший первое настоящее боевое крещение юный Рикхард де Монтвилль. Уже тогда пришелся он по сердцу будущему графу, а затем и герцогу. То-то были славные денечки…
Ни вид пасшегося в обществе кобыл Грекобойцы, ни мысли о славной битве под Цивитатом не могли вывести барона из мрачного настроения. Вместе с тем едва заметная улыбка, заигравшая у него на губах, дала возможность одному кз эскорта нарушить угрюмое молчание, сопровождавшее охотников не менее получаса.
Человек, осмелившийся на столь рискованный шаг, ехал ближе всех к господину, держа поводья белой кобылы двумя пальцами. На всаднике была кожаная длиннополая, обсыпанная перхотью безрукавка, разметавшиеся по ней длинные, соломенного цвета волосы частично скрывали изъяны фигуры — одно из 'плеч поднималось значительно выше другого, спину уродовал похожий на большую шишку горб. Лицо всадника на белой лошади отличала какая-то необыкновенная живость, в темных карих глазах вспыхивали искорки не то озорства, не то хоронившейся в глубине, на донце души злобы.
— Славный денек, братец? — проговорил он с явно намеренно подчеркнутым подобострастием.
— Да, — нехотя пробурчал барон, взглянул на Грекобойцу и кобыл и произнес, едва заметно кивая: — Неплохой.
— Вот только скука смертельная, братец, — посочувствовал калека и смачно, раздирая рот едва ли не до ушей, зевнул.
Барон не ответил, а юный помощник сокольничего, ехавший позади, испуганно
— Гвиберт рехнулся, к чему дразнить гусей?
Его собеседник думал по-другому. Он усмехнулся:
— Погоди, это только начало, то, за что с нас с тобой сняли бы кожу, сойдет проходимцу с рук, в худшем случае он получит пару раз плеткой по горбатой спине.
Старший сокольничий бьих прав.
— Скучно, и то твоя правда, братец, — продолжал Гвиберт, — хотя, если вспомнить, как ты нынче славно поохотился, живот надорвешь от смеха.
Такого заявления не ждал никто, даже Монах, который поднял голову и захрапел.
— Что?! — Барон резко повернулся, но шут, пришпорив кобылу, проскакал немного вперед, так что плеть Рикхарда рассекла лишь воздух. — Ах ты мерзавец! Ну постой же у меня!
Барон сжал бока Монаха крепкими, как камень, шенкелями, мерин послушно выполнил команду, и погоня началась. С рыси они перешли на галоп, но то ли Гвиберт не уступал рыцарю в умении править конем, то ли Монаха, не в пример настоящим монахам, не привлекала затея гоняться за самкой, так или иначе Рикхард настиг наглеца, только проскакав добрую милю и оказавшись поблизости от места, где пасся Грекобойца.
Жеребец, завидев хозяина, заржал, точно давая понять, что не прочь ввязаться в какую-нибудь заварушку. Однако Рикхарду было не до коня, следовало взгреть Гвиберта Болтуна по кличке Два Языка как следует. Вместе с тем старый сокольничий был абсолютно прав. Барон, который мог за подобные шутки содрать кожу с любого, поступил с Гвибертом довольно мягко.
Рикхард де да Тур заботился о подданных, желая, чтобы они не страдали от того, что служат не владельцу города с ярмарочной площадью, на которой удобно прилюдно наказывать преступников, а ему, хозяину маленького местечка, где почти никогда ничего не происходит. В позапрошлом месяце он собрал народ возле замка и медленно и мучительно казнил неради-вого конюха. Тогда все (кроме разве что главного действующего лица) испытали немало удовольствия от представления. Не осталась внакладе и семья казненного, получившая неплохую денежную компенсацию.
С наглецом Гвибертом все обстояло несколько сложнее. Дело в том, что Рикхард (третий сын в семье не богатого рыцаря) и чадо кормилицы, Гвиберт, играли вместе; последний вырос бы вполне крепким юношей, не случись забавы, в которой Рикхард изображал герцога Нормандии Вильгельма, а Гвиберт — мятежных баронов.
Эта битва обошлась Гвиберту не дешево, победоносный «герцог» сбросил его со стены замка, сделав навеки инвалидом. С тех пор мать не уставала вбивать Рикхарду в голову, что обижать Гвиберта неугодно Господу (урок родительницы, как видно, не пропал даром). Уезжая искать счастья под знаменами Готвиллей, Рикхард взял с собой молочного брата. Тот со временем превратился в нечто вроде шута (увечье усилило в нем природную склонность к красноречию), он, как никто другой, обладал способностью отвлекать господина от хандры, а кроме того, умел вовремя подать дельный совет.
— Получай, мерзавец! — с запальчивостью кричал де ла Тур, обрушивая плеть на изуродованную спину Гвиберта. — Вот так!
Барон несомненно расстроился бы, узнай он, что старался едва ли не зря (шут мерз даже летом, а потому его длиннополая безрукавка имела под собой довольно толстый слой войлока). “Когда плети удалось в нескольких местах вспороть кожаный верх одежки наглеца, барон издал торжествующий возглас, почувствовав себя частично отмщенным за неудачу на охоте.
Гвиберт запросил пощады, но, едва оказавшись в недосягаемости плети господина, заявил: