Комедия войны
Шрифт:
Продолжая приятельскую беседу с соседом, рабочим- электриком из Нанси, я с любопытством разглядывал этого разжалованного в пехотинцы кавалериста. Лицо у него тонкое, чистая кожа, ровные зубы, густые волосы, хорошее сложение. Но вид чрезвычайно недовольный. Он не старался скрыть это и не делал никаких усилий, чтобы приспособиться к новой среде. Соседи не заговаривали с ним, — не из неприязни, а из робости.
Когда кофе был выпит, все встали. Я обновил недавно полученную трубку. Проходя близко от меня, Грюммэ заметил английскую марку трубки
Раздался свисток, мы принялись за работу. Вскоре я увидел, что мой Грюммэ, заложив в карманы руки, затянутые в перчатки, без дела бродит среди работающих людей, дымя дорогими сигаретами.
Он твердо решил ничего не делать и с удивлением смотрел на одного сержанта, который, скинув шинель и куртку, усердно рубил ясень. Несколько раз мы встретились глазами и в конце концов подошли друг к другу.
— Что, не нравится вам в пехоте?
Он взглянул на меня. Его раздражало и шокировало, что он не знает, как меня зовут, и не знает, в какой мере мое положение в гражданской жизни отличается от того незаметного поста, который я занимаю в армии.
— Совершенно не нравится.
Тревога скользнула в его голубых глазах, но губы были плотно сжаты. Видно было, что он уже принял какое-то решение, и я догадывался, какое именно.
— Ну что же, — вы, вероятно, не останетесь здесь.
Он взглянул на меня недовольно и высокомерно: в моем голосе слышался оттенок иронии.
— Ну, конечно, не останусь! — заявил он.
Я понял, что у него есть свои причины, чтобы утверждать это.
«У него, должно быть, серьезная протекция, — подумал я.— Всего вероятнее, он племянник того Грюммэ, который состоит председателем компании «Объединенная сталь».
Мы болтали о том, о сем. Он спросил, как меня зовут, но фамилия моя ничего ему не сказала. Его тон стал суше. Говорить с ним о Фредерике Грюммэ мне не хотелось, но в конце концов я заговорил. Меня интересовала судьба этого славного малого. Сколько раз он играл мне Баха по три часа сряду.
– — Ах, вы его знаете? Это мой двоюродный брат. Он убит месяц тому назад в Шампани.
Я ничего не ответил, но стал смотреть на него менее недружелюбно, чем раньше.
— Где он служил? —спросил я.
— В авиации. Я тоже перевожусь в авиацию. Где вы познакомились с ним?
Он не казался расстроенным воспоминаниями об убитом.
Вечером я встретил его в деревне. Он старался получить комнату получше. Я застал его в тот момент, когда он давал отступные одному товарищу, квартира которого ему понравилась. Драгун, состоявший при нем чем-то вроде денщика, сопровождал его, неся прекрасный резиновый спальный мешок, подбитый мехом, и кучу других вещей.
Заметив мою улыбку, он сказал:
— Я надеюсь дать ходу
Проходивший в это время мимо нас лейтенант, командир нашей роты, позвал его. Офицер чувствовал себя с ним так же натянуто, как и унтера. Он отвел его в сторону и говорил тихо. На его лице одновременно отражалось и недовольное и почтительное выражение.
— Дело ясно. Судьбой господина Грюммэ занимаются в высших сферах.
III
Прошло два-три дня. У Грюммэ все время уходило на посылку и получение телеграмм. Своим взводом он почти не занимался. За обедом он задерживался лишь на минуту, а все остальное время проводил у себя, запершись со своим драгуном. Тот вечно был занят чисткой сапог своего барина и тоже смотрел на пехотинцев свысока.
В один прекрасный день внезапно разнесся слух: «Дивизия снимается».
Никто не хотел верить, что нас угонят на фронт. Все считали, что мы понадобимся только весной — для решительного наступления.
Однако слух держался упорно и усиливался. Вскоре появилось распоряжение: «быть готовым к отправке».
Нас перестали посылать в лес.
Я встретил Грюммэ у дверей столовой. Вид у него был крайне озабоченный. В руке, затянутой в замшевую перчатку, он держал телеграмму.
— Дело плохо! —сказал я.
Он взглянул на меня и ничего не ответил, — его раздражала моя покорность судьбе.
Он поспешил в штаб полка узнать, нет ли чего для него.
— Ведь он подал прошение о переводе в авиацию, — сказал мне один из писарей. — Струсил паренек! Неохота ему идти с нами.
— Но ведь, быть может, нас еще перебросят на юг или в Салоники! — вставил кто-то.
Салоники, где люди массами гибли от дизентерии, были мечтой всего французского фронта.
За столом все сидели мрачные. Впервые за все время люди открыто проявляли свою враждебность к Грюммэ. До сих пор во взглядах, обращенных на него, я замечал наряду с неприязнью и почтительность. Когда я нарочно раза два в отсутствие Грюммэ назвал его имя, все промолчали, точно боялись чего-то. В этот вечер Грюммэ вел себя вызывающе. Он смотрел на нас с таким презрением, точно мы уже были смердящими трупами.
Мы рассказывали друг другу военные истории, вспоминали случаи, происходившие во время последней атаки на Сомме. Заговорили об авиации.
— Не говори мне об этих молодчиках, — воскликнул фуражир, бросая быстрый взгляд на Грюммэ, — они предали нас. Эти господа, видишь ли, не любят пачкаться.
Из осторожности или потому, что он был поглощен ожиданием своего перевода и считал минуты, но Грюммэ не шелохнулся.
Два или три раза его задевали намеками. Стычка казалась неизбежной, но дело обошлось без осложнений. Тревога началась, когда повар принес кофе и водку. Час спустя мы были на шоссе. Нас направляли к довольно отдаленному вокзалу.