Комедия войны
Шрифт:
На другом конце дороги, на самой окраине городка, виден красивый парк, принадлежащий помещикам де-Гивр. Замок выдержан в простых и правильных пропорциях. Лепные украшения во вкусе Людовика XV служат выдержанным завершением этих пропорций. Однако замок, несмотря на все эти украшения, кажется только лучшим из окрестных домов и ферм. Здесь не чувствуется горького противопоставления между городом и деревней. Здесь жива еще та эпоха, когда город, только что созданный деревней, делился с ней достижениями своей архитектуры.
В другом конце Города есть еще один замок. Здесь родился Вильгельм Завоеватель, последний нормандский герцог, ставший первым нормандским королем Англии. От этого замка осталась только старинная башня. Нередко сюда приезжают в элегантных автомобилях потомки древнейших фамилий Англии, чтобы взглянуть на это древнее гнездо.
Нормандия завоевала Англию, но Англия не осталась в долгу. Немало наездов сюда совершили предки нынешних туристов. Сколько было распрей между соседями. Сколько времени прошло, пока они оставили, наконец, в покое друг друга. Море, наконец, разделило людей одной расы на два отдельных отечества.
Неподалеку от моего наблюдательного поста находится целый ряд необычно больших зданий. Все они отличаются казенной сухостью. Построены эти хмурые здания недавно: это — казармы. В их строгости и зловонии протекает будничная жизнь гарнизона. За этими стенами содержится только часть здешней молодежи. Остальных увезли. Два батальона этого полка прозябают в Париже, в казармах Пепиньер, в двух шагах от площади Оперы.
Как красивы отблески солнца в зеленых хлебах. Городок затоплен зеленью. Скоро час дня. Все в городке дремлет. Люди забрались в дома и спят. Здесь как будто царствует мир. Но ведь идет война. Эти громадные казармы — только крошечная часть катастрофически огромного скопления людей. До предела заполнены все дома в городе и в окружающих деревнях. Городок лопается от людей, хотя главные массы уже отправлены в величайший из всех городов, во много раз больший, чем те города, где некогда торчали все эти люди. Он находится под землей, этот подземный город, и представляет собой нору, которая тянется поперек всей Европы. Это он, этот подземный город, наполнил землю десятью миллионами живых и мертвых.
У подножия моей церкви, на маленькой, кривой и кособокой площади, изрытой дождевыми потоками, начинается оживление. Это ежедневный сбор. Запасная рота, в которой я состою, собирается к рапорту. Я не стану беспокоить себя из-за этого. Я являюсь, когда хочу. В депо вообще нет строгого порядка. Рядовые заключили на этот счет молчаливое соглашение с офицерами: все ведь одинаково предназначены на убой. Один только начальник депо суетится среди молчаливых и вялых солдат: его на фронт не отправят, и ему от этого не по себе. Учение идет вяло. Он не может расшевелить ветеранов, они неподвижны и сварливы. Только те несколько человек, которые назначены в соседнюю деревню обучать новобранцев, платят угрюмым усердием за право сохранить жизнь еще на несколько месяцев.
В начале 1915 года завершилась полоса истребительных боев в Шампани. Армия в ожидании нового весеннего наступления погрузилась в безразличие. Это то безразличие, которое в прошлом году дало и победу на Марне и разгром под Шарлеруа.
Мы отсиживаемся и лодырничаем. Я — вдвойне лодырь, и как раненый и как буржуа. Все думают, что я сын какого-то важного полковника. Этим объясняют мою безнаказанность. Если не удается махнуть в Париж, я сижу у себя в комнате, в гостинице «Коронованного оленя». Я мечтаю о женщинах, читаю роялистскую газету «Аксион Франсэз», орган Клемансо «Человек в цепях» и швейцарскую газету. Я хочу знать все тайны. Но так как ничего понять не могу, то набрасываюсь на книги Паскаля, привлекшие повышенное внимание в годы войны.
Иногда, наконец, при участии других буржуа из полка я устраиваю попойки.
Иногда я отправляюсь в гости в помещичий дом. Семья де-Гивр живет в мечтах о прошлом. Простонародное солдатье, размещенное в замке на постое, с пьяным шумом празднует право человечества устраивать войны. Господин де-Гивр, бывший моряк, занимается астрономией. Этот очаровательный старик, бородатый мудрец в деревянных башмаках и черной пелерине с трауром, убегает из дому через черный ход и спешит ко мне, в церковь. Здесь он во мраке садится за орган.
С тех пор, как настала хорошая погода, я каждое утро с наслаждением подымаюсь по шатким ступеням на колокольню и любуюсь бесконечными зелеными просторами. Но в полку знают, где я. И вот меня зовут:
Послушай, сержант! Вызываются охотники в экспедиционный корпус в Турцию.
Я стою в строю. Все наши уже не раз побывали на фронте, не раз были эвакуированы. Люди знают друг друга и по Шарлеруа, и по Шампани, и по великому отступлению 1914 года. И парижане, и крестьяне — все более или менее алкоголики: у одних лица зеленые, у других — красные. Мундиры у нас самые разнообразные. Эта пестрота и неряшливость была бы вполне подходящей для XV столетия, но на войне XX века это опасно.
— Наша рота должна выделить двадцать охотников для поездки в Турцию. Наш армейский корпус формирует полк. Два батальона будут взяты в Лионе.
Я вздрогнул. Я мечтал о Турции с тех пор, как мне отказали в переводе в английскую армию. Я надеялся, что получу там более нарядное обмундирование и найду что-нибудь лучше, чем та шумная бестолочь, в какой я жил здесь. Впрочем, мы все мечтали о какой-нибудь Турции или Марокко. Все в полку, просыпаясь по утрам, на минуту воображали себя переселенными в какую-нибудь сказочную страну, вдали от военных опасностей. Всех нас одинаково соблазняла мысль о поездке куда бы то ни было, лишь бы это отдаляло от главного театра войны. Всем хотелось поскорее отправиться искать немцев там, где их не было. Турки казались противником живописным, забавным и не слишком опасным.
Я взглянул на лица солдат. Они выражали согласие уехать куда угодно, только бы подальше. Все углы мира казались милее, чем эта предательская родная земля.
И все-таки — как идти по своей воле? Они не привыкли иметь свою волю. Все они привыкли выполнять чужую волю. И теперь они смотрели на меня.
Я сумел зарекомендовать себя в Шампани. Правда, здесь, в запасном батальоне, я был отъявленным лодырем. Но я знаю своих солдат. Им известно, что у меня другие взгляды, чем у них. И если бы я и был страшен, как всякий начальник, то я не был лицемером. Наши отношения наладились так, как если бы я сказал им: «Не слишком подражайте мне! Вы ведь прекрасно знаете, у меня есть права, которых вы не имеете. Я сожалею, что эти права поневоле ограничены, и отношусь к ним иронически, но все же я ими пользуюсь. Если я поступаю плохо, то я это делаю редко, и мне это сходит с рук. А когда вы поступаете плохо, это имеет тяжелые последствия. Когда вы принимаетесь пить, вы напиваетесь, как свиньи. Я же пью, как психолог, ищущий новых обобщений. Командиры — вышли они из рядовых или получили воспитание — бывают хорошие и плохие. Я — по сравнению с другими — начальник неплохой, то есть тонкий демагог. Поймите меня с полуслова».
Вопрос об охотниках решался в отсутствии офицеров. С нами был только один старший унтер-офицер из запасных и один толстый старший писарь.
— Я еду, — вызвался я.
— Тогда и мы едем, — сказали окружающие.
— Ну да, мы поедем все вместе.
Я обернулся и сказал:
— Мы едем!
Другие ряды в строю еще молчали. И вот вдруг целый взвод вызвался ехать в Константинополь. Нормандцы всегда любили путешествовать. Впрочем, в нашем взводе были не одни нормандцы. Чуть не половину составляли парижане.