Комик
Шрифт:
За этой пиесой следовала "Женитьба"; но она вовсе не так была удачна, как первая. Сцены тетки с невестой и, наконец, со свахой были очень слабы. Дарья Ивановна, никак не хотевшая надеть настоящего костюма, только стояла на сцене, и когда суфлер обращался к ней, говоря: "Вам", она отвечала: "Скажи за меня, - я еще не выучила". Фани была лучше всех, хотя, конечно, походила более на барышню, нежели на купчиху; но по крайней мере она знала свою роль. Матрена Матвевна, успевшая уже переодеться, тоже знала свою роль, но и здесь у ней проявлялся прежний ее недостаток: она то говорила очень твердо, то останавливалась и, по неискусству суфлера, не могла уже скоро поправиться. Сцена женихов решительно никуда не годилась; судья и Мишель
– Пиеса эта не может идти, Аполлос Михайлыч, - сказал он печальным голосом.
– Это отчего?
– Она очень сложна, вы лучше замените ее другою: мы только будем путать.
– Ах, мой почтенный, как вы мало это дело знаете! Отчего теперь путают? Оттого, что не знают своих ролей, а когда выучат, то пойдет прекрасно.
– Нет, вообще ее играют неверно.
– Согласен: но что же такое? Да и кроме того: чего же вы хотите от фарса; его только надобно твердо выучить, а там и будет смешно. Выходите, мой милый, играйте, смешите нас, а о прочем не беспокойтесь, это мое дело привести все в порядок. Конечно, она не может идти так, как идет моя комедия, но никто этого и не требует: достаточно, если мы будем смеяться. Выходите, почтеннейший Никон Семеныч, вам следует!
Никон Семеныч нехотя встал и пошел вместе с комиком на сцену; но, несмотря на то, что трагик был тверд в своей роли, что Рымов скроил пресмешную физиономию, первое действие кончилось очень слабо.
Комик не выдержал, махнул рукою, отошел и встал к окну. Рагузов смеялся. Мишель с Дарьей Ивановной тоже смеялись. Аполлос Михайлыч был в беспокойстве.
– Не конфузьтесь, господа, сделайте милость, не конфузьтесь: в таком деле по началу судить нельзя. Извольте начинать второе действие. Фанечка! Тебе, мой друг, - говорил он.
– Mon oncle, да что, я не знаю; у нас что-то нехорошо идет, - отвечала Фани.
– Ничего, моя милая, начинай.
– Что вам за охота, Аполлос Михайлыч, заставлять нас ломаться? заметил трагик.
– Не ломаться, Никон Семеныч! Поверьте, что не ломаться: выйдет недурно; для полноты спектакля эта пиеса необходима: что не удастся в ней, то наши с вами вывезут. Начинай же, Фани!
Фанечка начала. Явился потом Кочкарев, и сверх ожидания это явление сошло очень недурно; но при появлении прочих женихов опять пошла путаница, и они кое-как были прогнаны невестой. С уходом их пиеса пошла даже отлично. Рымов в сцене с невестой превзошел все ожидания. Все разразились смехом; даже Фанечка не удержалась и захохотала. Последующие явления его с Кочкаревым были хороши, а последний монолог, после которого он выскакивает в окно, неподражаем. Аполлос Михайлыч хлопал, как сумасшедший, и говорил, что все и всё отлично. Но я должен сказать, что не все было отлично: трагик редко попадал в настоящий тон; Фанечка тоже; Аполлос Михайлыч, впрочем, уверял, что это происходило оттого, что она была слишком молода для этой роли. Комик с нахмуренным и сердитым лицом сел на дальний стул и задумался.
– Вы извините меня, Аполлос Михайлыч, - сказал Юлий Карлыч, подходя к хозяину, - что я не так твердо знаю. Право, я совершенно не имею памяти.
– Ничего, Юлий Карлыч! Терпение все преодолевает; вы еще удовлетворительнее прочих.
Судья, подобно комику, уселся
– Где же другие разбойники?
– спросил он.
– Будут, будут, не беспокойтесь, - отвечал хозяин, - сегодня, конечно, не в костюмах, но это ничего.
– Отчего же в вашей пиесе все были костюмированы?
– проговорил с досадою Рагузов.
– Как же вы, Никон Семеныч, сравниваете мою пиесу: там только три лица, а у вас их десять; кроме того, моя комедия уже три года, как готова; а ваша только еще вчера сочинялась.
– Извините: она постарше вашей; о себе-то вы все придумали, а о других только нет.
– Я думаю обо всех и обдумывал уже все; костюмы ваши несложны, они в два дня поспеют.
Явилась Фани в костюме любовницы разбойника, и можно сказать, что наряд ее был очень хорош. На голове ее была тоже какая-то шапочка, стан обхватывался коротеньким с корсажем платьицем, сшитым наподобие швейцарских.
– Этот костюм не верен, mademoiselle, - сказал трагик, осматривая ее.
– Мне дяденька его сочинил, - отвечала Фани.
– Как вы, Никон Семеныч, говорите - не верен, - воскликнул Дилетаев, сами назвали поэму драматической фантазией, а недовольны фантастическим костюмом. На вас самих костюм очень необыкновенный.
– У меня-то уж вовсе обыкновенный и самый национальный.
– Ну и прекрасно, будь по-вашему; я уже себе дал слово с вами не спорить: Фани будет играть в этом костюме. Это решено.
Трагик насмешливо улыбнулся.
– А где же разбойники?
– повторил он.
– Сейчас... Юлий Карлыч, Мишель, Осип Касьяныч, пойдемте в разбойники, - произнес хозяин, приподымаясь.
– Виктор Павлыч! Потрудитесь и вы; мы вас оденем старым подьячим, которые всегда присутствовали в разбойничьих шайках.
На этот призыв хозяина поднялся только один Юлий Карлыч.
– Сделайте милость, господа, - повторил настоятельно хозяин, - Мишель, ступай, кинь папиросу, точно не накуришься! Осип Касьяныч, пожалуйте! Полно вам там сидеть в углу. Виктор Павлыч, пойдемте, - прибавил хозяин, беря комика за руку.
Гости нехотя вышли на сцену.
– Только-то?
– спросил Никон Семеныч.
– Покуда только, а на представление я приготовлю лакеев. Размещайте картину сообразно вашему плану.
Трагик начал: на авансцену он посадил самого хозяина в позе кровожадного эсаула. Судью, как он ни отнекивался, Никон Семеныч положил на землю плашмя и велел ему дремать; Мишель был тоже положен, но с лицом, обращенным к самому трагику. Комик посажен был на корточки; актерская натура его и тут не выдержала: он скорчил такую уморительную физиономию, что все разбойники и дамы захохотали. Фани посажена была около самого Никона Семеныча и должна была опираться на его плечо; она исполнила это с большим над собою усилием.
Твердо, с одушевлением и с большою драматическою аффектациею начал Никон Семеныч свою роль, обращаясь попеременно то к тому, то к другому разбойнику, которые слушали его; но он по преимуществу остался доволен самим хозяином и комиком. Первый, действительно, делал чрезвычайно зверскую физиономию, когда трагик рассказывал об убогом и о богатом жидах, которых он резал на дороге; второй же выражал другого рода чувства: робость, подлость и вместе с тем тоже кровожадность и был так смешон, что бывшие зрительницами Матрена Матвевна и Дарья Ивановна, несмотря на серьезное содержание пиесы, хохотали. Фани, в роли любовницы, была хороша, только очень мало обращалась к своему любовнику, впрочем, произносила стихи с чувством. Драматическая фантазия сошла очень удовлетворительно, так что Аполлос Михайлыч сказал: